Сожаления Рози Медоуз

Я вздохнула и вернулась к своей баранине по-гречески. Вы не ослышались: к баранине по-гречески. Понимаете, шли недели, и я тайком пыталась приобщить «Красный Лев» к высокой кулинарии – под расплывчатым прикрытием «рагу». Я входила в паб, нагруженная курицей в красном вине, и объявляла: «Куриное рагу, Боб!» На что он довольно потирал ребра и отвечал: «Ууу, молодчина, Рози! Вчерашнее рыбное рагу прошло на ура!» Я улыбалась такому определению моего буйабеса, но Боб говорил правду: французский рыбный суп прошел на ура, ведь, что бы ни думал Боб, у местных был очень хороший вкус: они ценили приличную кухню и принимали все за чистую монету. Добавлять в блюда алкоголь было вовсе не трудно: вино я брала бесплатно из паба, и, поскольку готовила только из местных продуктов, это было и недорого. В результате мне удавалось готовить необычные блюда, а местным жителям – вкусно поесть, и в конце концов обо мне пошла хвалебная молва. В Пеннингтоне и ближайших деревнях только и разговоров было, что о «новой поварихе из «Красного Льва»». Естественно, Боб был в восторге.

– Паб битком набит! – проревел он, когда я как-то раз позвонила, чтобы напомнить ему порубить петрушку для тушеной зайчатины. – В последний раз столько народу набивалось, когда один ненормальный бармен стал раздавать бесплатную выпивку всем своим дружкам!

Я тихо порадовалась. Все, что я готовила, можно было легко разогреть в микроволновке, а с искушением поэкспериментировать я боролась. Суфле из шпината и краба было бы объедением, если отведать его прямо из духовки в Фарлингсе, но к тому времени, как Боб и миссус его подогреют, стало бы похоже на грязную старую подметку. Да, работка была нелегкая, особенно с четырьмя детьми и двумя терьерами в бусах и солнечных очках под ногами. Но мне она была по душе, и Айво тоже многому учился, ведь рядом были другие дети. В основном он учился словам типа «долбаный». Понятия не имею, где они набрались такого, но есть подозрение, что от Марты; хотя должна признать, я еще не слышала, как она матерится. Я вообще не слышала, чтобы она говорила хоть что-то, кроме «угу… знаю» по телефону. Войдя на кухню сегодня утром, я застала ее за тем же занятием, предположительно с Гари. Я бросила на стол связку куропаток, которых раздобыла у местного егеря, и в двухтысячный раз задалась вопросом: с какой стати Джосс и Аннабел ее терпят? Как ни странно, дети ее, по-видимому, обожали и отзывались о ней с большой любовью, но я не могла отделаться от мысли…

– Нет! О нет! – вдруг завопила она в трубку. Я чуть не уронила свои тушки. Обернулась и увидела, как она рыдает у телефона. – Ох, бабуля, это невыносимо! Неужели опять, только не это!

Я пораженно смотрела, как она, захлебываясь рыданиями, бросила трубку и закрыла лицо руками. Минутку я потопталась на месте, потом подбежала к ней:

– Марта! Ради бога, что произошло? Что случилось?

Она по-прежнему рыдала, как будто у нее разрывалось сердце. Я робко обняла ее за плечи. Ее худенькое тельце подрагивало, но она не сопротивлялась мне, и я отвела ее в кресло. Это она из-за Гари. Да, точно, наверняка Гари виноват.

– Мой папа, – всхлипнула она срывающимся голосом. – У него рак. Он вроде вылечился, но бабушка говорит, что опять началось.

– О боже, Марта, я понятия не имела!

– Ему придется вернуться в больницу, но это его убьет!

Она рыдала, уткнувшись в стол; голова с торчащими волосами покоилась на руках. Я достала из холодильника бутылку вина. Взяла пару бокалов, села и разлила вино. Потом убедилась, что она наплакалась вдоволь и прекратила задыхаться, и подтолкнула к ней бокал.

– Возьми, – мягко проговорила я. – Выпей немного и расскажи мне все, ладно?

Она подняла голову и удивленно посмотрела на бокал. Потом подняла на меня заплаканные глаза, потянулась и сделала глоток. Зажгла сигарету дрожащей рукой. Глотнула еще вина, еще раз затянулась, и потом, постепенно, рывками, вся история выплыла наружу. Она рассказала, что ее мать умерла четыре года назад. Она получила эту работу, потому что ее отец работал здесь садовником. Потом ее отец внезапно слег, и она осталась единственным кормильцем; дома ей приходилось ухаживать за тремя маленькими детьми, и она страшно боялась, что, если потеряет работу, их отдадут в приют.

Они все боялись за отца, и ей приходилось приободрять младших, чтобы они не вешали нос и верили, что он не умрет, а сердце у нее все время уходило в пятки. Иногда ее лицо снова морщилось от рыданий, и она замолкала, чтобы перевести дыхание. Она рассказала мне, какую жуткую боль пережил ее отец. Как она сидела у его кровати, а он сжимал ее руку так, что кости хрустели, а его лицо дергалось в агонии. Сказала, что боится опять возвращаться в больницу и что отец без нее не может; все они без нее не могут. И наконец, призналась, как сильно, ужасно всем этим измучена.