Сожгите наши тела

– Я, наверно, ослышалась, – говорит она. Я пока еще не научилась ее читать. Я вижу лишь ожидание в ее лице, вижу темные глаза. Это и мама, и одновременно совершенно другой человек. – Ты намекаешь на то, что я лгу?

– Нет, – быстро говорю я. – Конечно нет…

– Хорошо. – Она смягчается. – Я бы никогда не стала тебе лгать, Марго. Мы ведь семья, а в семье нет места лжи. Я понимаю. Ты провела много времени наедине с полицейскими. Они наверняка успели запудрить тебе мозги.

– Не совсем, – говорю я. – Они рассказали кое-какие вещи, но…

– Например, что с Нильсенами все не слава богу, не так ли? – Она насмешливо закатывает глаза, и почему-то это меня поражает. Временами она неожиданно колючая – настолько, что можно пораниться, – но в то же время мягкая, и меня подкупает эта мягкость.

– Да. Вроде того.

Кажется, ее отпустило. Пикап снова трогается с места, выезжает на шоссе. Вдалеке пылает пожар. Интересно, закончится ли он к утру. Возможно, завтра все это покажется лишь сном.

– А Томаса Андерсона не слушай, – говорит она. Так легко, будто речь о несправедливом штрафе за парковку. – Я знала его, когда он пешком под стол ходил. Он просто зануда. Весь в отца пошел.

«Опасно, опасно», – стучит у меня в висках. И знакомо настолько, что я как будто снова в Калхуне: зажигалка в руке и мама в соседней комнате.

Но я не в Калхуне. Я здесь. Бабушка скрывает правду, но называет меня семьей, и мне нужно решить, что важнее. Если надавить сейчас, я навсегда ее потеряю. Если выждать – получу бабушку. Получу Фэрхейвен. Получу еще один шанс выяснить, что произошло.

– Хорошо, – говорю я. – Прости.

И тогда она протягивает руку. Крепко сжимает мою ладонь. И говорит:

– И ты меня прости. Я не хотела тебя расстраивать.

Она извинилась в ответ. Впервые в жизни передо мной извинился член моей семьи. Это значит: «Я здесь». Значит: «Я буду рядом».

Это не ответы на мои вопросы. Это куда лучше.

Мы едем дальше, мимо почерневших, изломанных, дымящихся стеблей кукурузы. За пожарищем виднеется зарево огня, вьются и плюются брызгами струи воды из пожарных шлангов, а за ними мельтешат красные отблески пожарных машин. Они стоят на одной из подъездных дорог, которые, как паучьи лапы, отходят от шоссе, разделяя поля на сектора.

– Это там начался пожар? – спрашиваю я.

Бабушка кивает.

– Насколько я могу судить. Но с таким ветром сложно сказать наверняка. Когда пожар потушат, станет понятнее.

Не похоже, чтобы ее огорчало происходящее. Разве она не живет за счет этих полей? Мне хочется спросить, но вряд ли ей понравится мой вопрос.

Остаток пожара мы проезжаем в молчании. Я выворачиваю шею и провожаю огонь взглядом, пока он не скрывается вдали. Похоже, бабушка считает, что это был несчастный случай. Но я знаю, что думают на этот счет полицейские. Обо мне, о той девушке и о нашем пожаре.

Десять

Еще немного, и впереди показывается Фэрхейвен. Фотография до сих пор лежит у меня в кармане, название фермы отпечатано в голове бабушкиным почерком. Дом, стоящий в конце длинной грунтовой дороги, отходящей от шоссе, выглядит в точности как на снимке.

– Вот мы и на месте. – Бабушка сворачивает на проезд, и шорох шин почти заглушает ее слова.

Большой трехэтажный дом слегка покосился, словно кто-то врезался в него и забыл выправить. Обшивка, когда-то белая, пожелтела до цвета кислого молока, краска облупилась. На крыше торчит ржавый флюгер, а с фасада пристроено покосившееся крыльцо во всю ширину дома. Я пытаюсь разглядеть, где оно заканчивается, но, похоже, оно просто заворачивает за угол, обвивая дом со всех сторон.

Золотистая кукуруза, потрескивая, покачивается на ветру у самого края дороги. Судя по цвету, она давно засохла, но почему-то создается ощущение, что она продолжает расти.

Я жду, пока бабушка припаркуется, и выглядываю в окно. Тесс говорила, что Вера засевает поля. Но я в этом не уверена. Кукуруза растет, но, судя по запустению и отсутствию какой-либо техники, едва ли это заслуга бабушки.

– Давай-ка не рассиживайся, – говорит она. – Пойдем.

Она уже вышла из машины и заглядывает в открытое окно с водительской стороны. Я открываю дверь, выбираюсь на ватных ногах. День в разгаре, и солнце еще высоко. Не верится, что прошло так мало времени. Такое ощущение, что я покинула Калхун по меньшей мере год назад.

Я обхожу пикап, поднимая клубы пыли. Волосы липнут ко лбу. Я готова упасть на землю и больше не шевелиться; утренние тревоги в одну секунду отступают. Но тень крыльца манит меня – тень и бабушка, которая стоит на ступенях, протягивая ко мне руку.

Когда мне в последний раз протягивали руку? Кто-нибудь с лицом моей матери, с ее фамилией? Я иду за ней как во сне. Ступени скрипят под ногами, весь дом как будто плывет. Я больше не чувствую боли от волдырей. Единственное, что я чувствую, – как бабушка берет меня за руку.

Она распахивает сетчатую дверь, открывает обычную. Ни та, ни другая не заперта. Весь дом стоит передо мной нараспашку.

– Входи, – говорит она, и я вхожу.