Сожгите наши тела

Небольшой полутемный холл с деревянными панелями на стенах и тяжелыми шторами. Впереди лестница на второй этаж. Рядом с лестницей арка, ведущая в просторную кухню, окна которой выходят на заднее крыльцо и поля. Сбоку не до конца притворенные огромные створчатые двери, за которыми виднеется часть темной комнаты с большим обеденным столом и стульями.

Фэрхейвен. Дом, где выросла мама.

Снаружи он выглядел настоящим. Но, оказавшись внутри, я почему-то не могу воспринять его целиком. Вот комната, вот стена, вот мелькает за каждым углом мамин силуэт. Ее здесь нет, напоминаю я себе. Здесь только я.

И бабушка. Она ждет меня на пороге кухни.

– Пойдем, невеличка, – зовет она.

Большая кухня купается в желтом свете. За сетчатой дверью, ведущей на заднее крыльцо, разливается золотой океан. А дальше, на горизонте, причудливое скопление деревьев: одни какие-то изломанные, с извилистыми стволами, другие сливаются в сплошную зеленую стену.

Все здесь старое – старше даже, чем в Калхуне, но если в нашей квартире царит разруха, то в Фэрхейвене везде безупречный порядок. Несмотря на солидный возраст, все содержится в чистоте. Маленький стол у стены, в центре стола пустая ваза, под столом стул. Всего один, для бабушки. Ничто не указывает на то, что здесь жил кто-то еще.

Во мне шевелится червячок сомнения. Но ведь я ее видела. Мы все ее видели. Она пришла отсюда – черт, да откуда еще она могла появиться?

Напротив стола ворчит сияющий, будто только начищенный холодильник. Бабушка подходит к нему, аккуратно поправляет висящее на ручке духовки полотенце, открывает холодильник и достает две бутылки воды. От одного их вида у меня пересыхает в горле.

– Пей. – Она протягивает мне одну бутылку и указывает на стул. – До дна. Вид у тебя – краше в гроб кладут, как будто еле на ногах стоишь.

Руки дрожат так, что я чуть не роняю бутылку. Первый глоток – и по венам разливается неон, поджигая каждую клеточку крови, перемещая в какое-то другое место. Вода ледяная. Я никогда не пила ничего вкуснее.

Я опорожняю бутылку наполовину и только потом сажусь на скрипучий стул. Бабушка подходит к мойке, смачивает и отжимает тряпку, а я наблюдаю за ней, примеряю ее к этому дому. Он слишком велик для одного человека, но, похоже, она действительно живет одна. Один стул у стола. Одна чашка и одна тарелка за стеклом кухонного шкафчика рядом с холодильником.

– Ты одна? – спрашиваю я. Я имею в виду сразу много вещей. Та девушка. Дедушка, тети, дяди. Кто-нибудь.

– Да, – кивает она. – Уже довольно давно.

Как давно? С утра?

– А теперь у тебя есть я, – говорю я вместо этого. Наверное, надо поумерить энтузиазм. Не стоит показывать ей, как сильно я хочу быть желанной. Но я ничего не могу с собой поделать, инстинктивно цепляясь за любую возможность.

– Теперь есть ты, – повторяет она.

Она подходит ко мне, обводит пальцами мой подбородок, прежде чем я успеваю отпрянуть, и начинает промокать мне лоб влажной тряпкой. От копоти на ней остаются черные пятна. Бабушка трет слишком сильно, почти до боли, но я стараюсь не двигаться. Только смотрю, как она оглядывает меня своими строгими темными глазами.

– Ну вот, – говорит она, чуть отстраняясь, – так-то лучше. Хотя смотреть на тебя все еще больно. – Она бросает тряпку в мойку и вытирает пальцы о джинсы. – Давай-ка мы тебя покормим.

От облегчения у меня темнеет в глазах. Не считая чипсов из «Омни», я не ела почти сутки, и тело работает с перебоями.

– Да, пожалуйста.

– А потом я позвоню твоей матери.

Ох. А я-то надеялась, что этого удастся избежать. Я опускаю глаза на свои рваные кеды.

– Я… ну…

– Поживей, Маргарет.

Услышав свое полное имя, я вздрагиваю. Даже мама никогда меня так не называет.

– Она не ответит, – говорю я. – И не приедет.

Бабушка перебрасывает волосы на одно плечо.

– Нильсены – порода упрямая, – говорит она почти с гордостью. – Но у твоей матери ко мне нет никаких обид.

Она разворачивается и направляется к выходу.

– Подожди здесь, – говорит она. – Я подготовлю тебе комнату и найду сменную одежду.

Она скрывается за углом, и с лестницы доносится приглушенный звук ее шагов. Я остаюсь одна. Одна в Фэрхейвене.

Я медленно озираюсь, силясь отыскать хоть какие-то признаки присутствия мамы. Ни школьных фотографий в рамках, ни старых открыток. Ничего. Теперь, познакомившись с бабушкой, я этому не удивляюсь. Если у нас в роду – от этого словосочетания, «наш род», по коже бегут мурашки – и была когда-то сентиментальность, то ее давно искоренили.

Она была здесь. Та девушка. Сидела за этим столом, жила в этом доме. Где же все доказательства? Сгорели вместе с ней?

Но зачем это скрывать? Какой смысл утаивать от меня правду? Я всего лишь хочу, чтобы у меня был родной человек. Человек, которого я берегла бы пуще жизни.

Я допиваю воду и подхожу к мойке, чтобы заново наполнить бутылку. Кран подтекает, и вода влажно шлепает по металлу, и, когда я подхожу ближе, у меня сводит живот. Из слива поднимается странный запах – сладковатый, с горчинкой. Когда бабушка открывала холодильник, я успела увидеть, что он забит бутылками. Возможно, из-под крана пить не стоит.