Сожгите наши тела

Не думаю, что она делает это нарочно. Я прекрасно знаю, каким тоном она говорит, когда хочет сделать мне больно. На этот раз тон другой, но от этого получается не менее больно. Потому что я вспоминаю те хорошие дни и холодные вечера, когда стремительно наступала осень, и тогда мама усаживала меня на стул в ванной и ножницами, холодящими затылок, аккуратно отстригала мне секущиеся концы. А потом я таким же образом стригла ее.

Она переступает с ноги на ногу, поглядывая мне за спину, на дом и бабушку, стоящую на крыльце. Никогда в жизни я не видела ее такой потерянной. Мне почти жаль ее – в груди зияет пустота, готовая заполниться сочувствием, но этого не происходит.

– Я искала тебя, – наконец произносит она. – В Калхуне.

Она что, ожидает, что за это я буду ей благодарна? За эту малость?

– Ясно. И что?

Мама складывает руки на груди и на миг встречается со мной взглядом, прежде чем снова отвести глаза.

– То, что не надо было уезжать.

– Еще как надо, – говорю я. Наверное, зря, потому что она выпрямляется во весь рост, расправляет плечи. Не стоило ее провоцировать. Но назад пути нет. – Или надо было сидеть и ждать, пока ты соизволишь меня заметить?

– Так вот в чем дело? – Она сжимает кулаки до белых костяшек. – Это твое оправдание?

Я знаю, чего она хочет. Чтобы я извинилась за то, что уехала и не стала ждать. Чтобы я ползала на коленях и вымаливала прощение. Черта с два я буду унижаться. Она этого не заслужила.

– Я просила тебя рассказать мне о семье, – говорю я. Мы обе знаем, что я имею в виду гораздо больше, чем в тот раз, когда мы схлестнулись в полдень у таксофона. – Но ты отказалась. Вот я и нашла того, кто готов это сделать.

– Что ж, вижу, ты во всем разобралась. – Мама косится на Фэрхейвен и горько усмехается. – Я думала, ты позвонила, потому что готова извиниться, но…

– Извиниться? За что? – Меня душит неконтролируемая злость. Куда проще было бы позволить ей победить, но единственный на свете человек, который готов за меня бороться, – это я. Если этого не сделаю я, не сделает никто. – Я ни в чем не виновата. Я получила то, что искала. – И плевать, что искомое оказалось совсем не таким, как мне хотелось.

– То есть ее, – говорит мама. Вот оно, то самое слабое место, в которое мне нужно метить дальше. – Оно того не стоит. Ты, наверно, думаешь, что все понимаешь, но она берет гораздо больше, чем дает.

– Поверь, я все прекрасно понимаю. Научилась у тебя.

– Блядь, – вполголоса выдыхает мама. Она уже не злится. Она в отчаянии. – Это… Я так не могу, Марго. Ты хоть представляешь, чего мне стоило сюда приехать?

– Нет, не представляю. Ты же ничего мне не рассказывала. Ты всегда держала меня в неведении. – Она упорно не хочет об этом говорить. Даже после того как я спросила напрямую в голосовом сообщении. Ладно, я сделаю это сама. Может, тогда у нее не останется выбора. – Взять хотя бы Кэтрин, – продолжаю я, и она вздрагивает, словно от удара. – Почему ты не рассказывала мне про Кэтрин?

– У нас нет на это времени, – почти с мольбой говорит она, продолжая поглядывать на Фэрхейвен. – Пойми, я пыталась покинуть это место и увезти отсюда тебя и готова сделать это снова, но нужно спешить. Нужно ехать сейчас же.

Я не отступлю.

– Сейчас или никогда, мам. Почему ты не хотела, чтобы я знала свою семью?

– Потому что это не семья. Это все не по-настоящему. – Должно быть, разочарование написано у меня на лице, потому что мама подходит ближе и берет мое лицо в ладони. Большой палец ложится на то самое место под левым глазом, где у нее шрам. – Я знаю, – говорит она тихо, едва не плача, – знаю, что это не то, чего ты хотела. Если бы я могла это изменить, я бы это сделала. Но мы должны уехать. Садись в машину.

Я отталкиваю ее руки прочь. Это не любовь. Если бы она любила меня, то не стала бы лишать того, что принадлежит мне по праву.

– Что с ней случилось? Я никуда не поеду, пока ты не скажешь правду.

– Марго…

– Думаешь, я не всерьез? – Я делаю шаг в ее сторону, и она пятится. Мне ужасно не нравится это ощущение – как будто я собираюсь ее сломать. Но это единственный способ чего-то от нее добиться. Возможно, не в моих силах стать для нее желанным ребенком. Я не могу заставить ее полюбить меня так, как другие матери любят своих детей. Но это то немногое, что в моих силах. – Думаешь, я шучу? У тебя была сестра, а у меня была тетя, и ты скрывала ее от меня, – говорю я все громче. – Ты отняла ее у меня, и я хочу знать почему.

– Потому что я… – Она осекается и, зажмурившись, зажимает рот ладонью. – Это все из-за меня, – выдавливает она сквозь слезы.

Я стою над ней, и солнце бьет мне в глаза.

«Это все из-за меня».

– Что это значит?

Хочу ли я знать? Я помню, что Кэтрин писала в Библии. Она боялась, пусть и не хотела этого признавать. Боялась мамы.

Пожары, коробки с документами. «С Нильсенами все не слава богу». Как все это оправдывает ее молчание? Что из этого побудило ее скрывать существование Кэтрин, причем не от всех, а только от меня?

Спросить я не успеваю. Мама распрямляется, смахивает с щек остатки слез.