Сожженные дотла. Смерть приходит с небес

Он хотел спрятаться в блиндаж. А он был как раз здесь рядом. В том виде, который только себе может представить больной мозг. Но хуже, чем запах разложения, безнадежность, грязь, зуд, комары, были его люди. Они приняли его как сумасшедшие, которым в состоянии полной обреченности вдруг показывают пути выхода к человеческой жизни. Однако вскоре его присутствие начало отравлять им воздух. То, чего не удалось танковым пушкам и пулеметным очередям, получилось у него. Управление ослабло. Люди прекословили его приказам. Они смотрели на него с недоверием, как будто он собирался их хоронить. Не помогло и то, что он опять передал командование унтер-офицерам. Ненависть росла. Теперь он уже их боялся. По крайней мере, у него возникло неопределенное чувство. Жизнь уже была для него ничем, жизнь, с которой он уже хотел расстаться ради них, вдруг снова начала ему нравиться.

Здесь, между бешенством противника и ненавистью подчиненных, она вдруг опять приобрела ценность. Боль от его погибшего ребенка, от воспоминаний о жене стала призрачной. Посреди этого лунного ландшафта для него вдруг не осталось ничего важнее его самого. Перед ним — лунный пейзаж, крыло пикирующего бомбардировщика, торчавшего в земле, как осколок. Позади — лабиринт окопов с отрезанной группой русских. Еще дальше — высота. Безжизненная, холодная, чужая, словно какая-нибудь далекая звезда. Но он еще продолжал жить: изгаженное существо с босыми ногами, в разорванной форме, распухшими руками, впалыми щеками и пепельной кожей.

Отовсюду здесь в окопах на него смотрело его лицо, его лихорадочные глаза. Одинокие люди. Они уже завидовали тому, у кого еще остались в карманах табачные крошки, кусок зачерствевшего хлеба, горсть патронов, выковырянных из грязи. Когда пикирующие бомбардировщики бомбили полосу болот, они еще раз собрались вместе. Они пронзительно кричали. Срывали с себя и размахивали тряпками, которые носили на себе. А потом снова были разочарованы, когда эскадрилья пропала за горизонтом. Как будто они ждали большего, хотя бы знака: МЫ ВАС ВИДЕЛИ! ДЕРЖИТЕСЬ! МЫ ПРИДЕМ! Ничего. Они остались, брошенные в бесконечном пространстве поля боя. Продолжая ожидать, что спереди или сзади навалится волна человеческих тел в коричневой форме с криками «ура» в качестве музыкального сопровождения к свисту пуль и разрывам гранат. Но это пока не началось. Установилась давящая тишина. А вместе с ней — усталость, голод и комары. Перевязочных материалов нет. Воды нет. Но хуже всего — нет патронов. Из-за возбуждения они не заметили, что их запасы иссякли. Подносчики боеприпасов, бегавшие туда-сюда между пулеметами, заметили это первыми.

«Патроны!» — этот крик донесся за поворот траншеи до лисьей норы. От лисьей норы кто-то прокричал:

— Пора сдаваться, черт возьми! Доставай белые тряпки!

И солдат начал стрелять, выпуская пулю за пулей, как сумасшедший, прицеливаясь с неистовой злобой, радуясь каждому попаданию с жутким криком. Унтер-офицер с руганью заставил его замолчать. Его стальной шлем скользнул по ходу сообщения, оказался рядом с майором.

— Надо посоветоваться! — сказал, задыхаясь от бега, унтер-офицер.

Майор и в нем узнал свое собственное лицо.

— Мы должны предложить вам проголосовать, господин майор. Приказа больше никто не послушает. Плен или прорыв? Осталась последняя возможность.

Майор кусал себе пальцы рук. Кожа была рыхлой. Комариный яд жег огнем.

Майор ответил уклончиво:

— Командуете вы.

— Хорошо, — сказал унтер-офицер. — Прорыв или плен?

В руке он держал пистолет. Ствол был направлен на майора. Как будто каждому он хотел вложить пистолетом ответ в рот.

Майор грыз пальцы. Он спросил:

— Вы считаете, что можно прорваться?

Из пузырей на подушечках пальцев сочилась кровь. А майор все сильнее продолжал их грызть.

— Да, — ответил унтер-офицер. — Бог будет проклят, если он нам не удастся.

Майор стряхнул кровь с руки:

— Решает большинство?

— Так точно, господин майор!

— Это не приказ.

— Нет, приказ.

Унтер-офицер ткнул пистолет в стенку окопа. В ствол набилась земля. Теперь первым выстрелом пистолет разорвет у него в руке.

— Ваш ответ?! — вдруг закричал он на майора. — Плен или прорыв?

— Я не считаю. — Майор посмотрел на выемку в бруствере рядом с блиндажом. Там лежал раненый русский офицер. Они его просто выбросили. Лица разобрать он не мог. Но он видел, как рука раненого царапала землю.

— Вы должны решиться, — настаивал унтер-офицер. — Вы первый. Я не должен терять времени. У нас кончились патроны.

Майор молчал.

— Мне нужен ваш голос, — напирал унтер-офицер.

Нет времени, нет боеприпасов. Прорыв или самоубийство. Плен или самоубийство. И то и другое стоят друг друга. Майор снова начал грызть руки. Над ними просвистел фугасный снаряд.

— Я не придерживаюсь ни той, ни другой точки зрения, — сказал майор.

Раненый русский перекатился со своего места. Теперь руку не было видно. Для него плена не было.

— Господин майор! — взмолился унтер-офицер. — Прорыв или плен?

— Да поймите вы, наконец, что я не могу участвовать в этом выборе!