Сожженные революцией

Неподдельно и справедливо негодование интеллигентной дамы:

«В то время обыск у правительственного чиновника был случаем редким. И как описать то чувство унижения и негодования, какое нами овладело при этом первом насилии? Кто может спокойно перенести, что в вашем домашнем очаге не остаётся ничего святого: все вещи перетроганы, фотографии близких перехватаны и перекиданы, ваша интимная переписка перечитана, ваши дети ощупаны чужими грубыми руками! Я, по крайней мере, испытывала такое чувство, как будто меня раздели догола и вывели так на площадь»[59].

Закономерен и итог:

«В пять часов утра, после самых тщательных поисков, причём младшие дети шести и семи лет были подняты жандармами с постелей для осмотра их матрацев и подушек, полковник обратился к сыновьям:

– Проститесь с родителями – вы поедете со мной!»[60]

Неприятность бесспорная, но связи и положение семьи сделали своё дело. Мать пожаловалась генерал-губернатору князю Имеретинскому – и через три дня Александр и Борис уже встречали Рождество в домашнем кругу. Очевидно, первый арест явился случайным выплеском служебного рвения местных жандармов, готовых во всяком приезжем студенте видеть врага престол-отечества. Перегибы на местах, с кем не бывает. Инцидент с сыновьями видного варшавского судейского чиновника был предан забвению и в цитированной выше ведомости вологодского жандармского управления не отразился. Однако ж обратим внимание на то, что в этой ведомости нет упоминания и об аресте в 1899 году, повлёкшем якобы исключение из университета. Да и полно, был ли тот арест? Было ли исключение – во всяком случае, за революционную социал-демократическую пропаганду?

1899 год начинался в Императорском Петербургском университете беспокойно, бурно. В феврале праздновали восьмидесятилетний юбилей университета, и по стечению обстоятельств праздник дал толчок студенческим волнениям, переросшим в настоящую стачку. Все студенты разделились на верноподданных и бунтарей. Вторых было едва ли больше, чем первых, но они действовали активно, превратили университет в кипящий котёл юношеского радикализма – и, конечно, были за это наказаны. Тут разделялись многие пути. Верноподданные продолжали учиться; наиболее деятельные бунтари подлежали исключению, аресту и высылке; этот путь вёл прямиком в революцию. Студент Блок питал отвращение к любым массовым действиям – он остался учиться. Студент Савинков примкнул к бунтарям. Возможно, именно тогда он впервые ощутил в себе то упоение действием (быть может, бесплодным и разрушительным, даже ещё лучше, если бесплодным и разрушительным), которое поведёт его дальше по жизни, к вершинам и к пропастям.

Однако в свои тогдашние двадцать лет Савинков ещё не успел открыть в себе другое качество – харизму лидера-искусителя. Он не оказался в числе вождей студенческого бунта: это следует из того, что он не подвергся высылке, а если и был арестован, то тут же и отпущен, как большинство участников беспорядков. И увлечение социал-демократией если и имело место, то не более как именно увлечение, краткосрочное и поверхностное. Нет доказательств того, что Савинков читал Маркса тогда или в более поздние времена, а без штудирования «Капитала» какой же может быть социал-демократ? Вот Каляев, Янек, друг савинковского детства и тоже студент Петербургского университета, тот действительно был выслан в Екатеринослав «за принадлежность к Соединённому организационному комитету студентов С. Петербургского университета» и «подчинён гласному надзору полиции»[61]. Из-под сего бдительного надзора спокойно уехал за границу, где установил связи с политическими эмигрантами; при попытке ввезти в Россию запрещённую литературу был арестован и направлен опять же под надзор в Ярославль. Связи Янека помогут потом Борису войти в круг настоящих революционеров.