Созопольские рассказы

Я положительно где-то видел его красивое, строгое лицо с грустными глазами и силился вспомнить, где именно, но память моя, как видно, состарилась.

— Ну-ка, ну-ка! — подзадорил меня командир. — Ставлю литр вина, если ты вспомнишь капитана!

Я заказал пять литров. Я дружил со многими флотскими, как тут вспомнишь?.. Но вдруг меня словно озарило.

— Ведь это вы обнаружили тогда подлодку?

— Выиграл! — засмеялся командир.

— Как же, как же, — сказал я. — Капитан обнаружил подлодку, а ты не разрешил пустить ее ко дну.

— Это означало бы войну, — пояснил командир. — Теперь капитан на моем месте, командует дивизионом. — И не знаю уж почему, командир чуть погрозил ему пальцем.

Вскоре мой приятель укатил в своей машине на базу. Я остался с офицерами. Все они были молоды и наперебой рассказывали мне о различных случаях, уже переставших быть военной тайной, за что я был им очень благодарен.

Наконец мы поднялись. Командир дивизиона, поравнявшись со мной, тихо сказал:

— Почему бы вам не отправиться с нами? Мы сейчас отваливаем.

— Куда? — улыбнувшись, справился я.

— К горизонту, — неопределенно ответил он.

Особо важных дел у меня не было. Катерок отвез нас в залив к кораблям. Дул ветер. Ночь была какой-то тревожной, более тревожной, чем та, «ливанская». Поднявшись на флагманский корабль, я пристроился на мостике рядом с командиром, и мимо прошли правые зеленые огни дивизиона. Мы заняли место в конце кильватерной колонны, и ночное суровое море приняло нас. Ветер отчаянно завывал в вантах, и мне все казалось, будто кто-то зовет на помощь.

Было что-то очень своеобразное в тревожной ночи и настойчивом ветре, в неясных контурах плавучих крепостей, в их то и дело исчезающих огнях и в раскачивающейся темноте вселенной. Будто мы шли в бой.

Корабли были быстроходные, и вскоре мы остановились «на горизонте». Мглистое сияние, местами подобное звездным туманностям, разливалось над далекими городами. Суши не было видно. Ночь поглотила все. Даже море не воспринималось как море, несмотря на то, что чертовски дуло и длинные валы равномерно раскачивали нас на его просторе. Вокруг только и было, что вой ветра, тяжелые всплески воды о стальные корпуса да влажные далекие созвездия.

Для моряков нет ничего неприятнее такого состояния, называемого дрейфом. Машины молчат. Волны играют кораблями, как порожними канистрами. Вахтенные напряженно вглядываются в ночь. Она камуфлирует серо-синюю сталь боевых кораблей, и издалека они не внушают страха. А ведь, запертые в них, бодрствуют люди, бойцы. Они не спят, чтобы родина спала спокойно. Это красиво, поэтично и верно.

Командир пригласил меня к себе в каюту — тесное и, как мне показалось, строго холостяцкое помещение. Не было в нем ни снимков, ни сувениров, ни картин. Лишь портрет Ленина да много книг. Хозяин на скорую руку приготовил кофе, и распространившийся по каюте домашний запах настроил меня на мирный лад, хотя окружающая нас ночь была далеко не из веселеньких. На Западе бряцали оружием. Положение в Берлине снова угрожало привести человечество на перепутье военных дорог.

Командир — условно назовем его капитаном Исаевым — предложил мне чашку кофе и посоветовал выпить коньяку — против сырости.

Мы деликатно прихлебывали горячий напиток и молчали. Между нами воцарилась какая-то натянутость. Время от времени я переводил взгляд с книг на мужественное, обаятельное лицо и грустные глаза капитана. Его глаза будили мое воображение. Этот человек, казалось мне, хочет чем-то поделиться со мной. Он не случайно пригласил меня, и во всяком случае не из тщеславного желания прославиться на страницах военной печати. Я спросил, пишет ли он. Нет, только много читает. Это было вполне очевидно. У наших офицеров, кроме всего прочего, хорошо и то, что они не картежники и не пьяницы и так или иначе причастны к литературе. Это расширяет их духовный мир и делает их человечными и чуткими. Капитан Исаев принадлежал к тем идеальным читателям, которые любят и книги и их авторов. Почувствовав в нем родственную душу, я осторожно спросил его, почему он такой сумный. Как-то неудобно было сказать этому сильному человеку, этому бойцу, что у него грустные глаза.

Он скупо улыбнулся и попросил меня ничего не писать о том, чем он собирается поделиться со мной. Я неохотно обещал, прибавив, что, может быть, к концу своей жизни я все же не устою перед искушением. Капитан не принял этого условия и самым решительным образом повторил свое требование, иначе, мол, он ничего не расскажет. Пришлось согласиться. Тогда он высказал сожаление по поводу того, что «эту старую-престарую, как море, историю» приходится выуживать на белый свет в такой суровой обстановке.

Я же, прислушиваясь к ночи, к вселенскому гулу, радостно думал, что вряд ли подыщешь более подходящую декорацию для сокровеннейшей исповеди, хотя, по правде говоря, я уже давно сыт по горло всеми этими «старыми историями». Однако капитан, как видно, не очень-то разбирался в таких тонкостях.

Рассеянно глядя на темное стекло иллюминатора, он застенчиво спросил: