Созвездие Козерога, или Красная метка

Когда подошел «седьмой месяц», я уехала в деревню, где мы сняли дом – не могла же я носить дома накладной живот! Мужу моему мы сказали, что меня кладут в клинику на сохранение, в очень дорогую загородную клинику, с особым режимом, в которой запрещено навещать пациентов – он так хотел, так рвался узнать, в какую именно, говорил, что будет наведываться каждый день, сулил завалить цветами и фруктами всю палату. Но мама, и в ее голосе впервые как будто звякнуло железо, сказала:

– Девочке нужен покой, Глеб. Ей нужно успокоиться, собраться с мыслями, подготовить себя к великому событию, которое с ней произойдет. – Вы мужчина, вам не понять, предоставьте мне действовать самой. На время беременность вашей жены перестает быть вашим делом. Считайте, что вас отстранили.

Мамин авторитет был непоколебим – и муж отступился, пробормотав что-то о том, что капризы беременных женщин – единственное, с чем нужно слепо считаться. Мы не виделись два месяца. Все эти два месяца он писал мне. Письма переправляли с оказией – это были чудные письма! Перед тем как вскрыть их, я подолгу держала конверты в руках. И старалась уловить еле слышный запах его одеколона, почувствовать тепло его рук… А потом я читала, каждое из этих писем я читала по часу, два, три – и зарывалась лицом в шуршащие листки, и замирала так, замирала надолго.

Хозяева дома, в котором я жила, почти не беспокоили меня – они жили где-то совсем далеко, на другом конце этой деревни. Два полных месяца я была предоставлена самой себе. А в конце этого срока ко мне приехала мама, она очень плохо выглядела – сказалось волнение за меня, за ребенка, за весь этот наш безумный замысел… Но она смеялась и приободряла меня, с юмором рассказывала о том, на какие хитрости все это время приходилось ей пускаться, чтобы окружающие ничего не заподозрили. Я смотрела на нее и думала, что моя маленькая храбрая мама и вправду почти ничем не напоминает женщину на последнем сроке беременности – да, ее стан округлился, но за последние годы от частых родов мама вообще заметно раздалась. «Колобок-колобок» – так звали ее дворовые мальчишки.

Мама рожала в обычном деревенском роддоме, не скажу, что совсем в жутких условиях, но все-таки это было совершенно некомфортное место, там все время что-то пропадало – то свет, то вода, и эти страшные инструменты, которые с грохотом сваливались в окровавленные тазы, обшарпанные кушетки с пугающе черными треугольниками печатей на серых от бесконечного застирывания простынях…

Мама родила девочку, и мы решили, что ее будут звать Дашей.

– Я записала ее на твою фамилию – все удалось уладить даже быстрее, чем я думала, – сказала она, очень довольная. – Телефонограмму Глебу я дала, счастливый отец на седьмом небе, не сомневайся. Теперь подождем с недельку, и ты можешь возвращаться домой. Все знают, что у моей дочери был «тяжелейший токсикоз», что ты целых два месяца лежала на сохранении и рожала тяжело – никто не удивится, что теперь у тебя нет молока…

Говоря это, она одновременно разворачивала на столе нашу новорожденную. Я с трепетом смотрела на маленькую сморщенную девочку с прилипшими к лысой головке темными волосинками и говорила себе: «Это моя дочь, теперь у меня есть дочь» – и с ужасом чувствовала, как вместо умиления и любви к горлу подкатывает дурнота. Не веря себе, я отвела глаза, снова посмотрела на розовое тельце – да-да, все верно, меня тошнило!

Сначала я подумала, что меня мутит от одного вида ребенка, который с этого дня должен будет считаться моим, – и краска бросилась мне в лицо. Бог мой, неужели все это, все эти предосторожности, все эти долгие дни и ночи, когда я просыпалась от липкого страха – «а вдруг все откроется?» – неужели все это напрасно? Неужели я никогда не найду в себе сил назвать ее своей доч…

Меня вырвало так внезапно и обильно, что я даже не успела выбежать из комнаты! От отчаяния и стыда, который бил меня, колотил, в крупной дрожи сотрясая все мое тело, я ринулась из дома – ударяясь о мебель, сшибая стулья, какое-то пустое ведро звякнуло и покатилось, этот звук разорвался в моей голове лопнувшей струной. На крыльце меня снова вытошнило, меня рвало и рвало, просто выворачивало наизнанку, я цеплялась за перила ватными руками и совершенно ясно чувствовала, что умираю.

Сознание вернулось не скоро – через два или три часа. Когда это случилось, я снова, совсем как в тот памятный день, увидела себя лежащей на кровати – только кровать теперь была другая, со скрипучей панцирной сеткой и душной периной. И снова мама стояла передо мной на коленях, снова перебирала мои волосы маленькой своей рукой, и снова ее тихий голос журчал надо мной, только на этот раз он не успокаивал меня, а тревожил. Я не сразу поняла, почему.

– Что же мы с тобой наделали, девочка ты моя бедная… Как же это мы недосмотрели…

– О чем ты, мама?

Она поняла, что я очнулась – и склонилась надо мной, как над раненым птенцом, и в глазах ее было безмерное, глубокое чувство вины:

– Таня! Скажи мне – это у тебя давно?

– Что? Что «это»?

– Тебя тошнит…