Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра

В селе Преображенском под Москвой, где располагался двор царевны Натальи Алексеевны – родной сестры императора Петра Первого, – каждый день шли репетиции.

В тот сентябрьский день 1719 года в Преображенском царила особая, знакомая только настоящим театралам суета: назавтра готовились представить «Комедию о Бахусе с Венусом», в которой действовали Бахус, Венера, Купидон, десять пьяниц, десять девиц и еще несколько десятков персонажей. Прийти посмотреть постановку сулился сам император Петр.

Возле увенчанного аркой помоста, где должно было начаться представление, сновали плотники и «потешных дел мастера», в последний раз проверяя готовность сложных сценических конструкций. Несколько раз взорвались огни и хлопушки; что-то яркое и белое со свистом пронеслось вдоль деревьев, и главный пиротехник (как его назвали бы сейчас) двора ее высочества Парсейка Соленый отчаянно выматерился вслед вырвавшейся из его рук шутихе.

– Ох, девки, страсть-то какая! Ну чисто пламя адово! Истинно говорю я вам: коли во время песнопения вот такая дура на меня заплюется, да ишшо, укрой господь, огнем брызжать начнет – ой, завижжу я, ой, заголосю, держите меня семеро! – сказала Дуняша, главная хористка.

Из окон дощатого флигеля, где жили крепостные актрисы числом пятнадцать душ, она немигающими от страха глазами смотрела на то, как Парсейка готовит потешные огни для увеселения царствующих особ. На узком, болезненно-бледном Дуняшином лице был написан священный ужас: девка, которую держали в театре исключительно из-за ее нежного, серебристо-колокольчатого голоса, была богомольна, суеверна и преследуема постоянным страхом «небесной кары за непотребное лицедейство», которая, Дуняша была в том уверена, настигнет ее непременно в виде сошедшего с небес огня.

– Сгорим мы все, как есть сгорим!

– Дунька! Дура! Хорош каркать-то! – тряхнув золотыми кудрями, оборвала ее бойкая Палашка. – От я Михайле-то скажу сейчас, как ты тута голосишь, – гляди, он тебя на конюшне и выпорет!

Сама Палашка не боялась ничего и никого. За ее ангельской внешностью (золотые кудри, нежный румянец, синие глаза и алые губы) скрывалась жестокая и напористая самка. На сцене Палашка играла Купидонов и пастушек, а вне ее считала за особенное удовольствие принизить и обобрать любую слабую душу. Эту девку боялись все, кто обитал в людской: вот уже третий год Палашка, «Христа не убоявшись», как говорила Дуняша, жила с управителем усадьбы Михайлой Сивороновым и, чувствуя свою неуязвимость, день ото дня становилась грубее и нахальнее.

– Вы-ы-ыпорет, – протянула она, потягиваясь на полатях и сквозь завесь золотых ресниц оглядывая побледневшую от страха Дуняшу. – Вот как есть на козлах разложит, рубашо-оонку задерет и отсыплет по заду пятьдесят горячих… Запое-еешь ты тогда, голуба моя, жалобно-жалобно, еще жальче, чем сейчас в «Сиротке»… А ну как я Михайле скажу, чтобы он и розги в соленой воде вымочил, это чтобы тебя, значит, как следовает пробрало!

– Ой, девоньки… Да за что же она меня?! – тоненьким голосом вскрикнула Дуняша, прижав к груди худые руки. Бледное личико на глазах становилось серым: тяжелая рука управителя, любившего самолично наказывать «виною виноватых», в людской была хорошо известна.

– А чтоб не грозилась. Вскоре сам царь со двором в театру пожалуют, а она – визжать, грит, буду! Скажу Михайле, пущай он тебя на конюшню отведет, там и поголосишь. Так поголосишь – отсюда слышно будет.

– Да за что же…

– А там, глядишь, и ишшо какая вина тебе сыщется. Да вот хотя бы: кто вчера нимфину нижнюю юбку из «Акта о Калеандре и Неонилде» нищей богомолице отнес?

– Так ветшалая та юбка была, Палаша, изорвалась уж вся…

– Ветшалая – не ветшалая, а все одно на казенные деньги куплена, – отрезала Палашка. Она привстала на полатях и сейчас рассматривала себя в дрянном ручном зеркале с костяной ручкой, подаренном ей недавно кем-то, чье имя она скрывала. – Что есть казенное – то не есть твое. Небось слышала, что с казнокрадами делают? Руки отрубают, харю клеймят и в Сибирь на вечное поселение. Пешком пойдешь, с кандалами. Добрые люди сухим дерьмом в тебя кидаться станут, куска хлеба не подадут, ночевать ежели где и пристроят, то не иначе как на скотном дворе на гнилой соломе…

– Ни за что муку приму, токо за-ради твоево наговору, – дрожащим голосом проговорила Дуняша. – А вот ты сама-есмь в геенне огненной гореть будешь.

– Это пошто же? – лениво спросила Палашка, не отрывая взгляда от своего отражения. Свободной рукой она чуть ослабила шнурок, стягивающий ворот простой полотняной сорочки, и с удовольствием глядела в зеркале на точеные плечи и грудь.

– А вот, – Дуняша вытянула палец и указала на зеркальце. – Соблазн это заморский, дьяволова порука! Благочестивый люд на это бесовское диво плюет, самим церковным собором оне запрещенные, а ты смотришь, смотришь, плоть свою выставляешь, себялюбие тешишь… Грех это!

Палашка засмеялась, кинула последний взгляд на свое отражение и бережно убрала зеркальце в сундучок, предварительно завернув его в чистую холстину.