Созвездие Овна, или Смерть в сто карат

Я прошел в кухню. Жена сидела на приставленном к столу табурете, склонив голову набок и глядя куда-то сквозь меня. Обе ее руки лежали на клеенке, длинные пальцы машинально теребили край плотного голубоватого листа – тут же, рядом, лежал и длинный конверт с несколькими рядами цветных печатей.

Я остановился, ожидая объяснения. Жена молчала и смотрела поверх моей головы. Я позвал: «Алка!» Жена моя перевела взгляд прямо на меня и, все так же молча, все так же не вставая с места, протянула мне плотный лист с тремя продольными рубцами сгибов. Я взял его в руки.

Странно вспомнить, что сначала, словно я все еще был мальчиком, я с интересом разглядывал геральдические фигурки на гербе, помещенном вверху листа: три звезды, солнце, красный лев и белый зверь неизвестной мне породы. Алка, не вставая со своего места, чего-то ждала. Чувствуя на себе ее требовательный, строгий и одновременно вопрошающий взгляд, я приблизил письмо к глазам – и прочел.

Это было уведомление одной из нотариальных контор города Риги о том, что какой-то Имант Берзиньш, эмигрировавший от советской власти в 1940 году, покинувший Ригу и на долгие годы осевший в Баварии, перед смертью вернулся на родину, в Латвию, ставшей к тому времени независимой страной. Накануне эмиграции Берзиньш был владельцем нескольких крупных ювелирных магазинов в центре Риги – все это «национализировали» вошедшие в Ригу большевики, но спустя пятьдесят с лишним лет новые власти Латвии начали возвращать отобранную собственность ее законным владельцам. Иманту Берзиньшу, который и в Баварии сумел сохранить свое благополучие и даже упрочить его (и на новом месте стяжал себе славу очень хорошего ювелира), были возвращены и несколько домов в центре Риги, стоящих сегодня даже не одно, а несколько состояний. Итого, говорилось в документе, на момент смерти этого человека (чью фамилию и имя я слышал в первый раз) стоимость его имущества, состоявшего из недвижимости, ценных бумаг и коллекции раритетных ювелирных изделий, приближалась к тридцати миллионам.

Я читал все это с вялым интересом – я не понимал, почему меня должна волновать смерть какого-то старого латыша, пусть он даже умер очень богатым. Правда, я удивился, как любой удивился бы на моем месте, тому, что этот Берзиньш прожил целых сто три года – он умер только полгода тому назад. Ничего не понимая, но и не чувствуя большого интереса к содержанию этого письма, я хотел уже бросить его обратно на стол – но опять наткнулся на требовательное и решительное выражение Алкиного лица – я никогда не видел жену такой – и решил дочитать все до конца.

Дальше говорилось, что, умирая в свои сто три года от воспаления легких, Имант Берзиньш совершенно четко распорядился о своей «духовной», то есть о завещании. И воля богатого ювелира была предельно простой: все свое имущество, все, целиком, включая главную драгоценность – какой-то камень невероятной ценности, – он завещал детям своей родной дочери Руфины – «буде таковые у нее родились», а если же своих детей у дочери не было, то все средства завещано передать в собор Святого Петра, расположенный в центре Риги. Самой же дочери Берзиньш не завещал ничего, и в бумаге называлась причина такой жесткости: старик не хотел прощать дочь, «предавшую его и сбежавшую с оккупантом его родины».

Адвокат Ромуальдис Табунс, написавший все это в бумаге, которую я держал перед своими глазами, заканчивал письмо поздравлениями в наш адрес – мой и моего брата, приносил извинения за то, что нотариусам понадобилось столько времени для того, чтобы разыскать нас. Он выражал вежливую надежду: моя мать Руфина, должно быть, находится в добром здравии и не станет винить своего отца за то, что он отказал ей в прощении даже перед смертью. Ведь, в конце концов, Имант Берзиньш щедро наградил внуков.

То есть меня. И моего брата.

Должен признаться: все это долго, очень долго доходило до моего сознания. Я перечитывал письмо адвоката несколько раз, с начала до конца и от конца к началу, я подходил с ним к окну и разглядывал на свет непонятные водяные знаки – и мозг мой все никак не хотел принимать того, что какой-то неизвестный мне столетний старик сделал меня миллионером.

– Можешь не рассчитывать, – внезапно холодно и очень насмешливо заговорила Алка. – Тебе не видать этого наследства. Никогда!

Эти слова подействовали на меня как холодный душ. Не потому, что в мечтах я уже видел себя богачом – нет, как раз это мне предстояло еще только уяснить. Но вот злоба и неприкрытое презрение, исказившее красивое лицо моей жены, когда она произнесла эти слова, – вот что заставило меня спросить ее с не меньшей неприязнью:

– Отчего же? Я сын моей матери, а наследство завещано детям – об этом и говорится здесь, черным по белому.

– Ты не сын своей матери, – все так же зло сказала Алка, и в глазах ее снова сверкнуло презрение.

Я был настолько поражен, что сначала заподозрил самое простое:

– Ты опять пьяна? Иди лучше проспись, моя дорогая. Не заставляй меня быть жестоким.

– Ты можешь хоть убить меня, но от этого не станешь ее сыном. И я нисколько не пьяна.