Спартак

Мирца почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и они сразу стали пурпурными; она опустила глаза.

– Нет, заклинаю тебя, Мирца, – взволнованно продолжал Арторикс, сложив руки перед девушкой, словно в молитве, – если живо в тебе чувство жалости, не лишай меня божественного сияния, что исходит из глаз твоих! Смотри, смотри на меня так, как смотрела только что!.. Этот нежный взгляд покоряет меня, влечет к себе, очаровывает, отрешает от всего на свете… дарит мне чистое, невыразимое наслаждение… восторг любви, который я не в силах передать тебе словами, но душа моя полна такой беспредельной нежности, что в это мгновение я молю и призываю смерть, ибо я чувствую, что умереть сейчас было бы божественным, упоительным счастьем!..

Он замолчал и, словно в каком-то исступлении, смотрел на девушку. Она же, охваченная нервной дрожью, произнесла несколько прерывистых слов:

– Почему ты… говоришь… о смерти?.. Ты должен жить… ты молодой… храбрый… жить… и стараться быть счастливым… и…

– Как же я могу быть счастлив? – в отчаянии воскликнул гладиатор. – Как… как я стану жить без тебя, без твоей любви?..

Минуту длилось молчание. Сестра Спартака, снова опустив глаза, стояла молча, в явном смущении. Юноша схватил ее за руку и, привлекая к себе на грудь, прерывающимся от волнения голосом произнес:

– Обожаемая, любимая, не лишай меня этой сладкой иллюзии… скажи мне, что ты любишь меня… позволь верить, что ты любишь меня… смотри на меня своим божественным взглядом… пусть отныне сияет перед моими глазами этот луч счастья, чтобы я мог думать, что мне дано мечтать о таком блаженстве…

И, произнося эти слова, Арторикс поднес руку Мирцы к губам и стал страстно ее целовать, а девушка дрожала, словно листок. Она прерывисто шептала:

– О, перестань… перестань, Арторикс… оставь меня… уходи… Если бы ты только знал, какую боль… причиняют мне твои слова… если бы ты знал, какая это мука…

– Но, может быть, это только мечта… может быть, твои нежные взгляды были обманчивы… Если это так, скажи мне… Будь искренней, будь сильной, скажи: «Напрасной была твоя надежда, Арторикс, я люблю другого…»

– Нет, я не люблю, никогда не любила, – горячо произнесла девушка, – и никогда не полюблю никого, кроме тебя!

– О! – воскликнул в невыразимом порыве радости Арторикс. – Быть любимым тобой… любимым тобой!.. О, моя обожаемая!.. Разве дано всемогущим богам испытывать радость, равную моей?

– О боги!.. – произнесла она, с усилием освобождаясь от объятий юноши. – О, боги не только познают любовь – они упиваются радостью, а мы обречены любить молча, не имея возможности излить непреоборимый пыл нашей любви, не…

– Но кто же, кто нам запрещает? – спросил Арторикс, глаза которого сияли радостью.

– Не пытайся узнать, кто наложил запрет, – печально ответила девушка. – Не желай узнать… Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг другу… Тяжкая… жестокая… непреодолимая судьба… Оставь меня… уходи… не спрашивай больше.

И, горько рыдая, она добавила:

– Ты видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как я страдаю?.. О, знаешь ли ты, как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты, что я считала бы себя самой счастливой из людей!.. Но… это невозможно. Я не могу быть счастливой… мне это запрещено навсегда… Уходи же, не надо бередить расспросами мою рану… Ступай, оставь меня одну с моим горем.

И, бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала.

Когда испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она снова оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему:

– Беги от меня, Арторикс. Если ты честный человек и искренне любишь меня, уйди, беги возможно дальше отсюда, оставь меня.

Подняв глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту минуту проходила по преторской площадке. Рабыня-нумидийка Цетуль двадцать дней назад прибежала в лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее госпожа, жена патриция из Япигии, велела отрезать ей язык за излишнюю болтливость. Мирца окликнула ее:

– Цетуль! Цетуль!

И, повернувшись к Арториксу, добавила:

– Она идет сюда… Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь!

Галл взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал:

– Все же ты должна открыть мне свою тайну!

– Не надейся, этого никогда не будет!..

В эту минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно возбужденный и в то же время опечаленный, медленно удалился. Душа его была полна сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные мысли.

– Пойдем, Цетуль, принесем эту овечку в жертву статуе Марса Луканского, – сказала Мирца, указывая на белую овечку, привязанную в одном из углов палатки, и стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства.

Несчастная рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком головы выразила свое согласие.

– Я как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и искала тебя, – пояснила молодая женщина, подымая с полу брошенный щит и надевая его на руку.

Мирца направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от нумидийки румянец, заливший ее лицо при этой лжи.