Спартак

— Я информирован. — Толстяк остановился и взглянул на собеседника. — Смотри — смотри, Красс. Без околичностей. Без торговли. Без переговоров. Я скажу тебе прямо. Я заплачу тебе самую высокую цену за рабыню в Риме. Я заплачу тебе миллион сестерциев. Я заплачу тебе золотом, и предоставлю тебе все и сразу же, если ты отдашь мне Варинию.

Красс скрестил руки и тихо присвистнул. — Теперь это цена. Это привлекательная цена. О такой цене могли бы писать стихи. Когда человек может сегодня выйти на рынок и купить зрелую, грудастую красотку за тысячу сестерциев, ты готов заплатить в тысячу раз больше за истощенную Германку. Теперь это что-то. Но как я могу взять такую ​​сумму? Что бы они сказали? Они сказали бы, что Красс — проклятый вор.

— Прекрати играть со мной!

— Играть с тобой? Мой дорогой Гракх, ты играешь со мной. У меня нет ничего, что ты можешь купить.

— Я сделал серьезное предложение.

— И я серьезно отвечаю тебе.

— Я удваиваю свою цену! — зарычал Гракх. — Два миллиона.

— Я никогда не знал, что в политике крутится так много денег.

— Два миллиона. Возьми их или откажись.

— Ты меня утомил, — сказал Красс, — и ушел.

V

— Вариния, Вариния, теперь ты должна одеться. Теперь мы должны одеть тебя, Вариния, потому что хозяин возвращается домой, и ты должна сидеть и обедать с ним. Почему ты так много делаешь для нас, Вариния?

— Я не хочу утруждать тебя.

— Но ты знаешь, как много ты делаешь для нас, Вариния. Ты говоришь нам, что ты рабыня. Ты не хочешь, чтобы над тобой стояли четыре рабыни, исполнительницы пожеланий. Нет, ты просто рабыня, как и мы. Ты говоришь нам, насколько ты несчастна. Ты знаешь, как это, быть рабом. Или, может быть, когда ты была со Спартаком, покоряя весь мир, ты забыла, что это такое, быть рабом. Тогда ты была королевой, не так ли, Вариния? Так?

— Не надо так больше! Зачем ты это делаешь? Разве я когда-либо ставила себя выше вас?

— Тебе не обязательно, Вариния. Хозяин отличает тебя от нас. Иногда мы ложимся в его постель, когда ему скучно. Одна, другая, третья. Но он любит тебя, Вариния. Вот почему ты становишься обузой для нас. Мы получаем взбучку, если ты не одета именно так. Тебя не избивают. Избивают нас.

— Пусть попробует ударить меня!

— Пусть, просто позволь ему. Мы хотим видеть его, бьющим тебя.

— Хорошо, хорошо, — сказала она им. — Сейчас я кормлю грудью ребенка. Позвольте мне закончить кормить мальчика. Тогда я оденусь. В любом случае, вы хотите, чтобы я оделась. Я не доставлю вам хлопот. Только позвольте мне закончить кормить моего ребенка.

— Долго?

— Он долго не пьет, просто посмотри на него. Он уже затихает. Полчаса, и я буду готова. Тогда он будет спать. Я обещаю тебе, что я сделаю все, что вы хотите, чтобы я сделала. Я буду носить то, что вы хотите.

Поэтому они ненадолго оставили ее. Трое из них были Испанками. Четвертая — Сабинянкой, и ее разъедало изнутри то, что родная мать продала ее за долги. Вариния это понимала. Это было жестоким делом, когда тебя продали родные, и это ожесточило ее. Зависть, ревность, горечь изводили обитателей этого дома. Весь дом изводился. Она кормила мальчика и тихо пела ему.

«Спи, мой мальчик, спи, любимый,
Пока твой отец в лесу,
Ищет выдру, пронзает выдру,
Приносит шкуру, полночную мягкость,
Никогда ты не замерзнешь зимой
Коснись меня мальчик, мои любимый…»

Посасывание ослабевало. Она чувствовала, как давление на сосок слабеет. Когда он сосал жадно и сильно, утоляя свой голод, резкий ток пронзал все ее тело. И понемногу, когда его живот заполнился, ощущение успокаивалось. Что за чудо, кормить ребенка грудью!

Она дала ему другую грудь, на всякий случай, вдруг ему было нужно больше молока, и она погладила его по щечке, чтобы снова начался сосательный рефлекс. Но он был накормлен. Его глазки были закрыты, и у него было монументальное безразличие детей, чьи животы полны. Некоторое время она прижимала его к своей теплой обнаженной груди; затем она положила его в кроватку и запахнула платье на груди.

«Как он красив», подумала она, стоя над ним. «Пухленький, округлый и сильный — какой прекрасный ребенок! Его волосы были похожи на черный шелк, а глазки были темно-синие. Эти глаза потемнеют, как глаза его отца, но о волосах ничего не скажешь. Когда этот черный, пуховый шелк сотрется, у него могут вырасти темные кудри или золотые и прямые».

Он быстро и легко уснул. Его мир был совершенным и правильным. Его мир был миром жизни, управляемый собственными простыми законами жизни, безмятежный и несложный. Его мир был миром, который пережил всех остальных…