Спасенная красота. Рассказы о реставрации памятников искусства

«Возьмемся за дело, ребята-друзья,
Уж кормчие смело стоят у руля.
Натужился парус попутно к стране,
И бури стихают, и утро в окне.
Веселые дали красивых садов
И много причалит к долине судов,
И близкие наши выходят встречать,
И в выси палаты охота начать...

Но уже и в этом братском призыве прорываются настораживающие нотки:

Есть лица, достойны как бы сожаленья,
Годиться ль строителям чувство глумленья?

К сожалению, поводы к этим обмолвкам у него были. Хоть он и принимал самое живое участие в заботах Кологривского пролеткульта, но скоро разглядит в своих коллегах не только общность стремлений к идеалам, которые он вспоил сердцем, но и задорное соперничество честолюбий. В журнальной жизни (а Кологрив располагал тогда двумя журналами — «Жизнь искусства» и «Культура жизни») какой-нибудь Маширов-Самобытник будет враждебно делить «Весенние грезы и пролетарскую культуру», и Честняков услышит в этом укор себе.

Его годами обдуманная «Коллегия наук и искусств», предполагаемая в Шаблове, с перечнем предметов, который сделал бы честь Сорбонне (живопись, скульптура, музыка, архитектура, машиностроение, оккультные науки, языковедение, астрономия, теория театра и кинематографа), вызвала естественное для тогдашних слушателей проекта, но болезненное для автора недоумение и укрепила за Честняковым давно прорастающую репутацию непрактического человека.

Он еще два раза выставил свои работы в Кологриве, в 1926 и в 1928 годах, но это были уже именно выставки, где еще недавно живые для него и устремленные в будущее работы окончательно переходили в область художественной истории. Идея универсальной деревни, обетованной земли, языческого, праздничного утопического царства общей гармонии, где труд будет веселым, а сказка — повседневным способом отношений, медленно угасала. Вдохновенный миф об общем счастье был оплачен ценой трудной и несчастливой жизни.

Остановилась жизнь глиняного города, холсты больше не натягивались на подрамники. К концу 30-х годов он простился с живописью, подробно и сострадательно переписав акварелью на плохой бумаге всех шабловских жителей. Фронтальные эти погрудные портреты в половинку эскизной тетради внешне бедны и однообразны, но в каждом лице хорошо читается долгая и тяжелая жизнь крестьянского рода, и, собрав их вместе, увидишь не деревню, а историю России. Больше не сказывались новые сказки, не писались и не игрались пьесы.

Е. Честняков. Щедрое яблоко.

В нем словно последовательно умирали живописец, скульптор, поэт, мыслитель. Дольше всех в нем жил Человек, старый бедняк и молчальник, сохранивший и еще укрепивший дар прозрения чужой судьбы и дар исцелений. Это был очень русский закат художника. У нас часто к старости талантливые люди оставляли творчество для простой обыденной жизни, открывая, что она и есть высшее и дорогое творчество, — как это было с Толстым или, поближе во времени, с Пришвиным.

Здравый смысл, так долго противостоявший Честнякову в Академии, в родной деревне, в Кологриве, наконец, обессиленый, сдался и, не умея понять старого человека, прожившего жизнь мудрым ребенком, не совладав с его золотыми снами, решил, что человек «не в себе». Это умное решение все расставило на места, и всю жизнь не понимая его помыслов, в нем полюбили волхва, как это часто бывает в деревне, которая снисходительна к тем, кто не исповедует ее земного реализма. Переведя его в безопасную категорию «не от мира сего», деревенские люди охотно поучаются у вчера непонятного человека, потому что в душе еще хранят здоровое детское язычество и узнают его в своем мудром земляке.

Мне кажется уместным вспомнить здесь одно глубокое замечание современника честняковских прозрений М. Метерлинка: «Здравый смысл — не что иное, как необходимое наше согласие принять известное число низших истин, иногда сомнительных, но необходимых. Здравый смысл скорее цепь, чем поддержка. Вспомним, что почти весь наш прогресс совершался, несмотря на насмешки и проклятия, с которыми здравый смысл принимал безрассудные, но плодотворные гипотезы воображения».

Время воплощения гипотез Ефима Честнякова еще впереди, и как во всякой счастливой утопии, оно будет впереди всегда.

Он умер в 1961 году, а родился для новой, теперь, вероятно, уже долгой жизни в 1968-м. Это срок для полного усвоения его уроков еще небольшой, и все наши выводы — только набросок будущего знания.