Спасите наши туши!

С умилением, чуть ли не со слезами на глазах смотрел Елистратов на знакомый до самых мелочей сладостный процесс откупоривания бутылки и розлива по стаканам. Блаженная истома не усыпила, однако, бдительности Семена — он вовремя перехватил локоть слишком поспешившего деда Макара и держал его до тех пор, пока над елистратовским стаканом не появился выпуклый мениск переполнившей жидкости, одобрительно кивнул деду, который и на треть даже не наполнил свой стакан.

Пил Семен шумно, с присвистом. Двигающийся вверх-вниз кадык создавал впечатление, что в его ненасытном горле какой-то механизм совершал тяжелую работу, это впечатление усиливалось глухим клекотом и пощелкиванием за ушами.

Перелив в свою утробу второй стакан, Елистратов задумчиво обратился к Макару:

— Дерет, она, конечно, знатно, но что-то не берет. Что, значит, заграница — никакого понятия в напитках. Ой, как нам не с руки ихний образ жизни!

Елистратов начал распечатывать вторую бутылку бессодержательного заграничного питья, но вдруг насторожился.

— Чой-то у нее крышка свободно откручивается? Постой, дед, а не спутали мы с тобой бутылки? У меня отрава в точно такие же налита была!

Макар испуганно заморгал и уставился на душегуба, который впервые в жизни совершал неслыханное кощунство и святотатство — прямо из горлышка бутылки поливал горящие головешки с тайной надеждой, что вот-вот вспыхнет синее спиртовое пламя и все случившееся окончится шуткой.

Головешки, однако, вконец погасли и зачадили едким дымом. Приговор был подписан и утвержден.

— Что жа теперь будет, Семушка? — заохал Макар.

— Молчи, старый хрен! Ты и выпил-то ничего! Я на себя весь удар принял, тебя — божьего одуванчика — можно сказать, от верной смерти заслонил, а вот сам…

По небритому лицу Елистратова ручьями потекли слезы.

— Мне чо жалко? Ведь водкой пруд поливал, всякую мелочь и головастиков опоил. И почему, думаю, хорошая рыба не всплывает? Может, кумекаю, попривыкла она к ядоудобрениям, что с полей стекают? Не берет ее кислота из-за этого? А я — дубина — родной сорокаградусной их накачал!

Глаза у Семена покраснели еще больше, и слезы, не переставая, продолжали орошать берег пруда. За всю свою жизнь он не исторг столько слез, сколько выдавливала теперь из него жидкость, которую раньше Семен не соглашался выменять на бочку коньяку.

Но разбушевавшейся в утробе браконьера кислоте и этого показалось мало. Изо рта душегуба сначала жиденьким ручейком, а потом почти фонтаном забила слюна. Даже известному своим наплевательским отношением к окружающим верблюду не грезилась такая производительная скважина.

— Может, тебе, Семушка, — заволновался дед Макар, — сунуть два пальца в рот, чтобы вывернуть нутро. Глядишь — полегчает!

Семен трясущейся рукой попытался осуществить рекомендацию Макара, но силы совсем оставили его. Дед решил самостоятельно выполнить задуманное мероприятие и, вытерев руку о подол рубахи, полез в Семенову пасть. Через минуту раздался старческий, дребезжащий крик, и Макар с прокушенной рукой забегал вокруг костра.

— Слушай, антихрист! — наклонился Макар к трясущемуся мелкой дрожью душегубу. — Скажи хоть напоследок, от чего помираем? Как эта гадость хоть называется?

— Жадность и глупость, дедок! — прошелестел в ответ неожиданно взломщик кладовых и природы. — Вот, как это называется. Все задарма хотим хапнуть, да поболе… Ох, круги синие в глазах пошли. Коли выживешь, старый дуралей, скажи, чтобы поблизости меня не хоронили, уж больно навредил я в окрестностях, покоя мне тут не будет… А прозывается отрава борной кислотой. Если ее знатно-наглотаться, то из человека слюна и слезы будут источаться, пока не иссохнет…

Дед Макар приложил подол рубахи к глазам и мелко мелко закрестился.

…Первые утренние лучи, разогнавшие туман, высветили печальную картину. В сторону деревни от Сырой балки медленно и неуверенно передвигались две мужские фигуры. Приготовившиеся к мученической смерти Елистратов и дед Макар после внутренней борьбы за жизнь, длившейся всю ночь, возвращались к жизни и обществу. Время от времени две вздрагивающие фигуры останавливались и начинали тереть глаза.

— А не всплакнуть ли нам на брудершафт? — нежно спрашивал Семен, и они кидались друг другу на грудь. У самой околицы участники мокрого дела вздохнули и покаяннно запели:

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело…

— Опять Листратов гуляет, — покачала осуждающе головой баба Груня.

Откуда ей было знать, что санитар стола и грабитель природы прощался навеки со своей шальной жизнью и былыми замашками?

НА ДНЕ

Степенная рыба — сазан Василий Пафнутьич лежал в илистой яме, неподалеку от глупого навозного червя, насаженного на заграничный крючок. Вверх от червя шла еле заметная леска.

«Конечно, — думал Василий Пафнутьич, — ежели где на периферии, в глубинке, то, может, и клюнут на такую дешевку, а у нас разве что ребята-ерши зальют за жабры, и ну озоровать — крючки откусывать…»