Спасите наши туши!

Василий Пафнутьич склонился в полупоклоне: между размокшим на дне матрацем и ржавым примусом медленно фланировала известная своим живоглотством щука Элла Константиновна.

«Ишь ты, санитар водоема, — презрительно мыслил Василий Пафнутьич, не забывая для виду раздувать как бы от радости слипшиеся мазутные жабры, — только и можешь все, что плохо лежит, хапать да молодь жрать…»

Элла Константиновна молча разглядывала его одним глазом, прикидывала отношение поперечного размера Пафнутьича к окружности своей пасти. Выходило, что это отношение больше числа «пи», да и стар, небось, соку настоящего в нем нету…

Брезгливо вильнув хвостом, Элла Константиновна отчалила, оставив густой запах нигрола и уксусной эссенции.

«Как же, разевай рот шире», — успел только подумать Василий Пафнутьич, и тут как бормашиной засвербило во всех плавниках и в пузыре — сверху подъехал Егорыч на своей моторке.

«Ну и валенки, — размышлял о рыбаках Пафнутьич, упиваясь собственным критиканством и нигилизмом, — опять Егорыч доить их будет. Подержите, мол, мои удочки, я в магазин за бутылкой слетаю, а те и рады — суют ему пятерки да трешки, нам, — дескать, тоже захвати заодно. Соберет Егорыч трудовые да и ходу… А эти в злости его копеечные удочки опосля на молекулы дробят, мат стоит — аж черви сохнут».

Мимо Василия Пафнутьича пронеслись, оставляя за хвостами плазменный след, окуни-наркоманы.

«Найдут, где от полей стоки с ядоудобрениями в водоем прут, сунут жабры под такую струю и балдеют. А потом озоруют, из воды нагишом выпрыгивают…» — ворчал про себя Василий Пафнутьич.

Не нравится ему, как хиппует молодежь, — немытые, в солидоле, одуревшие от суперфосфата и динитрохлорбензола — какой толк в такой рыбе?

Вспоминает Пафнутьич, как весной имел беседу с Осетром из главка. Рассказывал тот, что в былые времена каждый год он к морю дрейфовал, кругом чистота и солидной рыбе уважение. А нонче к морю и не прорвешься — сплошь плотины да шлюзы…

«Уйду в колхозный пруд, — затосковал Пафнутьич, — там хоть жратва по рациону и спокойствие. А что у них план, то уж как-нибудь отбодаемся…»

«А ну как не отпихнешься? — заволновался опять Пафнутьич. — Кончишь жизнь где-нибудь в рыбном магазине. Эх, нет в жизни счастья! Вот завтра пятница, опять понаедут стадами на машинах, масло отработанное сольют — ни вздохнуть, ни продохнуть. Банки консервные, бутылки битые градом посыплются… А уж грохот будет стоять — катера, машины, вопли транзисторные и уж, конечно, камыш зашумит… Ну где тут сил набраться — выжить на такой помойке?!»

Василий Пафнутьич закрыл глаза и с шумом втянул в себя корчащегося на заграничном крючке аппетитного навозного червя…

ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ

На слабом ветру мелко дрожал осиновый лист; теплые сырые запахи осени временами перебивались едкостью выхлопных газов тракторов, гремящих по Семеновскому большаку.

— Совсем из башки выскочило: пятница нынче аль четверг? — угрюмо бубнил меланхоличный заяц-русак Филимон.

— Будто дело есть тебе до того, какой у них там день, — приподняла одно ухо легкомысленная зайчиха Фроська.

— То-то, что есть, — отвечал рассудительно Филимон, — если ноне пятница, то жди завтра псовую охоту. Из городу приедут да местных два смычка гончих, вот и подумай, куда ноги уносить…

При упоминании о собаках трусливый и слабохарактерный русак Антипка приподнялся из теплой ямки и начал дрожать всей кожей и ушами почти в такт с осиновым листом.

— Я как только ихний брех услышу, так у меня в животе слабеет, — чуть слышно прошептал Антипка и бессильно шлепнулся тут же в ямку, как бы демонстрируя эту самую слабость при одном лишь упоминании о ненавистном собачьем лае.

— Должно быть, все-таки четверг, — подняла и второе ухо кокетливая Фроська, — вчера по большой поляне возле болота Митяй на тракторе колдыбал. Он по средам всегда в Коковкино катается за водкой, там в магазин по средам водку завозят. А оттуда пьяный через лес прет и песни блатные орет…

— Надоть Коську в деревню послать, — пискнул Антипка из своей ямки, — пусть подслушает и поглядит, не набивает ли егерь Прокофьич патроны, иль дед Макар, може, гаубицу свою чистит.

— Этого Коську только пошли, — вздохнул Филимон, — базар и скандал такой поднимет, что охота начнется ужо… Давай-ка, братва, поближе к озимым двигать, темнеет быстро — как раз доберемся, пожрем хоть сегодня спокойно…

Проснулся русак Филимон от чувства свободного падения. Видать, еще во сне, толком не пришедши в себя, он ухитрился с испугу так высоко подпрыгнуть, что, опускаясь на землю, Филимон успел хорошенько оглядеться вокруг себя и выбрать площадку для приземления. А оглядеться нужно было непременно и как можно быстрее. По всему лесу катилось душераздирающее улюлюканье громкоголосых охотников.

Богатый опыт неспокойной жизни Филимона подразделял охоту на три стадии. Во время первой молчат собаки, кричат охотники. По ихним понятиям, во время первой стадии нужно поднять с лежки нашего брата — зайца, — чтобы дать собаке пахучий след.