Спасите наши туши!

Дед Макар приложил подол рубахи к глазам и мелко мелко закрестился.

…Первые утренние лучи, разогнавшие туман, высветили печальную картину. В сторону деревни от Сырой балки медленно и неуверенно передвигались две мужские фигуры. Приготовившиеся к мученической смерти Елистратов и дед Макар после внутренней борьбы за жизнь, длившейся всю ночь, возвращались к жизни и обществу. Время от времени две вздрагивающие фигуры останавливались и начинали тереть глаза.

— А не всплакнуть ли нам на брудершафт? — нежно спрашивал Семен, и они кидались друг другу на грудь. У самой околицы участники мокрого дела вздохнули и покаяннно запели:

Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело…

— Опять Листратов гуляет, — покачала осуждающе головой баба Груня.

Откуда ей было знать, что санитар стола и грабитель природы прощался навеки со своей шальной жизнью и былыми замашками?

НА ДНЕ

Степенная рыба — сазан Василий Пафнутьич лежал в илистой яме, неподалеку от глупого навозного червя, насаженного на заграничный крючок. Вверх от червя шла еле заметная леска.

«Конечно, — думал Василий Пафнутьич, — ежели где на периферии, в глубинке, то, может, и клюнут на такую дешевку, а у нас разве что ребята-ерши зальют за жабры, и ну озоровать — крючки откусывать…»

Василий Пафнутьич склонился в полупоклоне: между размокшим на дне матрацем и ржавым примусом медленно фланировала известная своим живоглотством щука Элла Константиновна.

«Ишь ты, санитар водоема, — презрительно мыслил Василий Пафнутьич, не забывая для виду раздувать как бы от радости слипшиеся мазутные жабры, — только и можешь все, что плохо лежит, хапать да молодь жрать…»

Элла Константиновна молча разглядывала его одним глазом, прикидывала отношение поперечного размера Пафнутьича к окружности своей пасти. Выходило, что это отношение больше числа «пи», да и стар, небось, соку настоящего в нем нету…

Брезгливо вильнув хвостом, Элла Константиновна отчалила, оставив густой запах нигрола и уксусной эссенции.

«Как же, разевай рот шире», — успел только подумать Василий Пафнутьич, и тут как бормашиной засвербило во всех плавниках и в пузыре — сверху подъехал Егорыч на своей моторке.

«Ну и валенки, — размышлял о рыбаках Пафнутьич, упиваясь собственным критиканством и нигилизмом, — опять Егорыч доить их будет. Подержите, мол, мои удочки, я в магазин за бутылкой слетаю, а те и рады — суют ему пятерки да трешки, нам, — дескать, тоже захвати заодно. Соберет Егорыч трудовые да и ходу… А эти в злости его копеечные удочки опосля на молекулы дробят, мат стоит — аж черви сохнут».

Мимо Василия Пафнутьича пронеслись, оставляя за хвостами плазменный след, окуни-наркоманы.

«Найдут, где от полей стоки с ядоудобрениями в водоем прут, сунут жабры под такую струю и балдеют. А потом озоруют, из воды нагишом выпрыгивают…» — ворчал про себя Василий Пафнутьич.

Не нравится ему, как хиппует молодежь, — немытые, в солидоле, одуревшие от суперфосфата и динитрохлорбензола — какой толк в такой рыбе?

Вспоминает Пафнутьич, как весной имел беседу с Осетром из главка. Рассказывал тот, что в былые времена каждый год он к морю дрейфовал, кругом чистота и солидной рыбе уважение. А нонче к морю и не прорвешься — сплошь плотины да шлюзы…

«Уйду в колхозный пруд, — затосковал Пафнутьич, — там хоть жратва по рациону и спокойствие. А что у них план, то уж как-нибудь отбодаемся…»

«А ну как не отпихнешься? — заволновался опять Пафнутьич. — Кончишь жизнь где-нибудь в рыбном магазине. Эх, нет в жизни счастья! Вот завтра пятница, опять понаедут стадами на машинах, масло отработанное сольют — ни вздохнуть, ни продохнуть. Банки консервные, бутылки битые градом посыплются… А уж грохот будет стоять — катера, машины, вопли транзисторные и уж, конечно, камыш зашумит… Ну где тут сил набраться — выжить на такой помойке?!»

Василий Пафнутьич закрыл глаза и с шумом втянул в себя корчащегося на заграничном крючке аппетитного навозного червя…

ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ

На слабом ветру мелко дрожал осиновый лист; теплые сырые запахи осени временами перебивались едкостью выхлопных газов тракторов, гремящих по Семеновскому большаку.

— Совсем из башки выскочило: пятница нынче аль четверг? — угрюмо бубнил меланхоличный заяц-русак Филимон.

— Будто дело есть тебе до того, какой у них там день, — приподняла одно ухо легкомысленная зайчиха Фроська.

— То-то, что есть, — отвечал рассудительно Филимон, — если ноне пятница, то жди завтра псовую охоту. Из городу приедут да местных два смычка гончих, вот и подумай, куда ноги уносить…

При упоминании о собаках трусливый и слабохарактерный русак Антипка приподнялся из теплой ямки и начал дрожать всей кожей и ушами почти в такт с осиновым листом.

— Я как только ихний брех услышу, так у меня в животе слабеет, — чуть слышно прошептал Антипка и бессильно шлепнулся тут же в ямку, как бы демонстрируя эту самую слабость при одном лишь упоминании о ненавистном собачьем лае.