Спасти Батыя!

Не знаю, как он воспринимал мои хохмочки, скорее всего научился пропускать мимо ушей, иначе приходилось бы через слово переспрашивать. Интересно, что же такое ему обо мне сказал Вятич, что Карим на все так спокойно реагирует?

– Карим, а тебе Вятич обо мне что говорил?

– Много что.

– Говорил, что я странная?

Взгляд Карима ответил за него, мол, чего тут говорить, и без предупреждения ясно. Сам Карим сказал иначе:

– Сказал, что тебя надо вернуть обратно живой. – Он покосился на Сильвию и добавил: – Вас обеих теперь.

– Вятич говорил про Сильвию?!

– Нет, но ее тоже надо охранять.

Сильвия, услышав свое имя, тут же встряла:

– О чем он?

– Карим говорит, что тебя надо охранять.

– От кого?

– От драконов.

– Ха! Это их от меня надо охранять! Где вообще ваши драконы, мы уже прошли столько гор, а ни одного не видно.

– Разбежались при одном твоем приближении. Сильвия, пусть живут, а?

– Нет, на обратном пути найдем, когда ты торопиться не будешь. Ты обратно собираешься?

– Обязательно!

Мысль о том, чтобы остаться черт-те где, когда меня ждут дома мои родные, не могла прийти мне в голову даже с самого большого перепоя, а если учесть, что я забыла, когда вообще выпивала, и от кумыса больше не пьянею, то вопрос отпадал сам собой.

Дела монгольские

– Сначала я сломаю хребет этому выскочке Бату, потом пройду его землями и возьму все под себя, а потом пойду дальше до самого океана, туда, куда так и не дошел наглец!

Огуль-Гаймиш снова почувствовала, как тоскливо сжало грудь. Муж намеревался делать именно то, чего нельзя. Сколько раз об этом было говорено, с тех пор как он стал Великим ханом! Сколько раз она пыталась убедить Гуюка, что, начав войну с Бату, он даже в случае победы над ним проиграет.

Ей не хотелось начинать все сначала, хатун уже поняла, что это бесполезно. Муж обиделся, хмыкнул:

– Я знаю, что ты считаешь эту войну бесполезной.

– Нет! Вредной и опасной.

Хан вгляделся в лицо жены, чуть дернул щекой:

– Ты не знаешь этого наглеца Бату! Его нужно поставить на место, он единственный, кто так и не принес клятвы Великому хану. Пусть боится моего гнева.

– Я не знаю, что будет победой в этой войне. Война опасна не только для него, но и для тебя. Раненый тигр может стать добычей шакалов.

– У меня хватит сил и на Бату, и на всех остальных! – упрямо возразил Гуюк.

Он прекрасно понимал правоту жены, но из какого-то непонятного упрямства делал именно то, от чего она отговаривала. Только ли из упрямства? У Гуюка просто не было другого выхода, Бату не оставил. Не пожелав приехать на курултай (хан ни на минуту не поверил в болезнь соперника), Бату и посланника с подтверждением, что подчинится любому решению чингисидов, тоже не прислал. Остался в стороне, словно говоря: вы сами по себе, а я сам. Чего ждать от такого?

Нет, Гуюк прекрасно понимал, что Бату сам на него войной не пойдет и через Джунгарские ворота ни за что на их сторону не переправится, но что за авторитет у Великого хана, если его не признает правитель самого большого улуса? Глядя на Бату, многие другие чингисиды станут тянуть в сторону. Не их покорность беспокоила Гуюка, а то, что за одним последует другой, потом еще и еще… и быстро от Великой империи, созданной дедом, останутся лишь клочья.

Отец, Великий хан Угедей, обвинял его в жестокости и никчемности, обвинял в угоду Бату. Да, Гуюк жесток, очень жесток к поверженным и к тем, кто посмел сопротивляться. Он знал одно: способного держать оружие врага нужно не просто убить, а убить так, чтобы те, в ком еще не погасла искра сопротивления, ужаснулись, содрогнулись и не допускали мысли о неподчинении.

Такие разговоры Огуль-Гаймиш вела часто, Гуюк даже начал подозревать, что она на стороне Бату. Когда эта мысль пришла в голову, едва сам не схватился за меч от ревности. Хотелось схватить жену за косы, притянуть к себе и, шипя обвинения прямо в лицо, перерезать ей горло! Огуль-Гаймиш словно почувствовала тогда угрозу, неожиданно пришла сама. Это было настолько необычно, что он чуть растерялся.

Ханша спокойно села прямо перед мужем и сделала знак остальным, чтобы вышли из юрты. Советники и охрана на мгновение замерли, но хан не возражал, пришлось подчиниться.

Когда они остались вдвоем, Огуль вдруг опустилась перед Гуюком на колени и, откинув концы своего бохтага (головного убора), подставила шею словно под удар:

– Лучше убей, чем оскорблять недоверием. Сыновья поймут.

Гуюк вздрогнул, всего несколько минут назад он, слушая нашептывания одного из доносчиков о том, что ханша снова долго была у шаманов, размышлял о том, зачем Огуль туда ходит и что советуют ей шаманы.

– Почему ты решила, что я тебе не верю?

– Ты слишком много советуешься со своими болтунами и слишком мало со мной.

Гуюк хмыкнул, во-первых, почему он должен поверять все свои мысли и заботы обязательно жене, во-вторых, она тоже больше времени проводит с шаманами.

Видно, Огуль-Гаймиш все поняла и без слов, невесело усмехнулась:

– Ты уйдешь в поход, кто будет править, пока тебя не будет дома?