Спасти человека. Лучшая фантастика 2016

– Ублюдок безответственный, – успел сказать Квуп. А потом они все – он сам, Ула, Ирвич, Ваки – повалились со своих кресел и начали блевать. Рвотный спазм был изматывающим, но освобождающим, как будто с каждым спазмом пищевода в них возвращалась жизнь. Между приступами рвоты Ирвич всхлипнул, и Квуп понял, что его друг плачет. Он позавидовал, потому что сам в эту минуту плакать не мог. Стоя на четвереньках и обоняя зловонное содержимое своего желудка, он смотрел на свет за окном – на далекую пламенеющую полосу горизонта.

– Никогда больше… – прохрипел Ваки. Всхлипы Ирвича затихали. Квуп, шатаясь, поднялся на ноги, посмотрел на остальных и на мерцающую экранами машину. Теперь она казалась ему гнездом кошмаров.

– Пойдем отсюда, – позвал он.

– Не могу, – еле слышно ответила Ула.

Квуп помог ей подняться. Они вышли в коридор. На мягких пакетах дремали угомонившиеся энцефало-нарики. Музыка больше не играла. В полной тишине подростки дошли до лестницы, спустились на пролет вниз и остановились у большого полуразбитого окна.

Квуп думал о своих родителях и о вредном преподавателе новой теории пространства. Взрослые… Они все время ошибались, жили в путаном, несовершенном мире. Они были медлительными, вечно усталыми и глубоко несчастными внутри. Они тиранили детей и подростков только потому, что те их обгоняли.

Квуп ощутил, как его ненависть уходит. На ее месте осталась только боль. Он даже захотел сделать что-нибудь доброе: возможно, написать письмо через уличный терминал – дать родителям весточку о себе.

– Лучше бы это был убийца, – потерянно сказал Ваки, – а то у меня в голове теперь след этого трахнутого задрота…

– Убийца тоже был бы взрослым, – возразила Ула.

Ваки не стал спорить.

Всходило солнце. В его лучах купол Нового Города изменил цвет и окрасился в бледно-голубые тона. Старый мир спал, его огни погасли, а проваленные крыши зданий серебрились битым стеклом. По дну улиц-ущелий стелился серый смог.

– И что же нам делать, – тихо спросил Квуп, – если мы тоже растем и должны будем стать взрослыми?

– Не обязательно такими, как этот… – пробормотал Ирвич.

Квуп покачал головой. Никто не переспросил, что он имеет в виду. Ула молча смотрела вниз, на пустынную Площадь Правосудия, – как будто оценивала возможность смертельного прыжка.

Майк Гелприн Мертвые, неживые

Не в духе Аникей с самого утра, к полудню непрестанным брюзжанием он выбивает-таки меня из обычной апатии.

– Ты вот что, Аника-воин, – в сердцах говорю я. – Надоело тебе – ступай за пригорок, там…

Договорить я не успеваю. На вершину размолотого войной холма, который мы называем пригорком и вид на который за три года набил нам оскомину, выползает…

«Переход в режим «А». Переход завершен, режим «А» установлен. Идентификация цели: самоходная пусковая установка типа «Камикадзе». Расстояние до цели: тысяча восемьсот метров, скорость два и шесть метров в секунду. Наведение на цель: наведение завершено, упреждение треть фигуры. Огонь! Переход в режим «Ч». Переход завершен, режим «Ч» установлен. Конец атаки».

«Камикадзе» не хочет умирать. От него мало что осталось – искромсанный лазерными ударами корпус мертв, ходовая разбита. Но в черном бронированном нутре «Камикадзе» живут еще уцелевшие автономные системы наведения, и он трудно и неуклюже ворочается на склоне пригорка в десяти метрах от вершины, которую пятью секундами раньше перевалил.

– Добить надо, – угрюмо говорит Аникей.

Он обесточивает лазер и выставляет на малую мощность аннигилятор. В режим «А» он не переключается: уничтожить неподвижную цель можно и дедовским способом. Секунду спустя вспышка накрывает «Камикадзе», дыбится бурыми клубами сдобренная атомами металлов земляная взвесь. Потом она оседает – на этот раз от «Камикадзе» не остается ничего, если не брать в расчет глотнувшую со склона кус земли коническую воронку.

– Что-то они зачастили, – бурчит Аникей. – И в основном одиночками прут.

«Камикадзе» и в самом деле зачастили: за последний месяц мы вдвоем подбили шесть штук. И действительно, только раз прикончили сразу пару – остальных испепелили поодиночке. То ли дело танки – что тяжелые «Самураи», что легкие «Ниндзя». Эти обычно атакуют скопом или, как поговаривает Сержант, гуртом.

Сержанта мы не то чтобы не любим – недолюбливаем. До войны был он то ли фермером, то ли агрономом, то ли другим каким пейзанином, и его дотошная хозяйственность сидит у нас в потрохах. Я мысленно усмехаюсь – именно в потрохах, а не в печенках, потому что никаких печенок у нас нет, зато потрохов – хоть отбавляй.

– Ну, что, Аника-воин, – подначиваю я Аникея, – тебе понравилось, как он сдох? Косорылые, если через пригорок махнешь, с тобой поступят тем же макаром.

Аникей не отвечает, и до вечера мы сидим на позициях в молчании. Говорить, собственно, не о чем – за три года мы переговорили обо всем. Общих тем, впрочем, было немного, да и откуда им взяться, если Аникушка до войны драл глотку в микрофон в кабацком ансамбле, а я учительствовал в гимназии.