Спасти чужого

— Вы смотрели «Золотые крылья», лейтенант? — спросила Лена, оборачиваясь к Стасу и глядя на него так, что у лейтенанта едва свои крылья не выросли.

— А-а… Да-да, — промямлил кто-то, и Стас не сразу понял: это он сам.

— Твои «Крылья» — полная чушь, — отрезал Бобров.

— Совершенная, — поддакнул Стас.

— Не подлизывайтесь к папе, он этого не любит, — строгим голосом посоветовала Лена.

— А пойду-ка я на крылечке посижу, — сказал Бобров в сторону. — Пока там разогреется… Трубочку выкурю. Ты ведь не куришь, Стас? Это хорошо. Тогда помоги накрыть на стол.

И исчез.

— Лейтенант, за мной! — скомандовала девушка.

На кухне она ткнула пальцем в угол и тем же голосом скомандовала «сидеть там и не мешать тут». Стас не нашел сил возмутиться.

— Не надо ему курить, — буркнула Лена, подкручивая что-то на панели кухонного комбайна. Внутри машины шипело, журчало и булькало. — Но меня он не слушает. Вам уже доложили, что у папы со здоровьем проблемы?

— Не-ет…

— Все знают, и все молчат. Ждут, когда его спишут. Ждут — не дождутся… — Лена повернулась к Стасу лицом, чуть прогнулась назад — под майкой обрисовалась молодая круглая грудь. Стас нервно моргнул.

— У него сердце на пределе, — сказала Лена просто. — Он бесперспективный. Еще немного — и закроют воздух. Вам надо это знать. Папе очень повезло, что у нас тут нормальные врачи. Другие списали бы его поскорее: в армии все боятся, как бы чего не вышло… А папа может летать. Пока может.

Стас только руками развел.

— Что я могу сделать?

— Хотя бы не злите его попусту. Чума и Хус его берегут, и вы берегите. Не вздумайте предлагать ему выпить. Старайтесь отвлекать, если соберется курить… Покажите носки!

Стас поддернул штанину.

— Молодец, — похвалила Лена. — Носки должны быть уставного цвета, иначе папа головой о стенку бьется.

— Господи, да что ж такое, будто свет клином на носках сошелся… — пробормотал Стас.

— Вы просто не понимаете еще. За любую вашу промашку, за самый мелкий недосмотр Пух будет пилить командира звена. А папа, когда его за чужие ошибки пилят, воспринимает это так, будто сам ошибся. Он вообще все принимает слишком близко к сердцу. Вот оно и устает у него. Пух это знает и старается побольнее уколоть.

— Мне показалось, он весьма уважает вашего папу… — осторожно сказал Стас.

— Тут многое кажется, — очень по-бобровски отрезала Лена. — Когда папе майора дадут, Пух к нему первый с этой новостью прибежит. А потом гадость какую-нибудь сделает.

— Простите… Вы не боитесь все это говорить совершенно незнакомому человеку?

— Какой же вы незнакомый? — Лена усмехнулась. — Вы уже неделю в звене, я про вас сто-олько знаю… Вы лишнего не сболтнете. А ориентироваться вам надо. Вот я и ориентирую.

— Благодарю за честь, — сказал Стас серьезно.

Комбайн у Лены за спиной громко звякнул.

— Давайте, лейтенант, зовите его, пока вторую трубку не набил.

— Ага… — на выходе из кухни Стас задержался. — Извините за фамильярность, вам сколько лет?

— Уже шестнадцать, — ответила Лена хмуро. — И если в следующем году меня опять зарежут в лётном, то семнадцати не будет. Потому что я тоже кое-кого зарежу там. Реально.

* * *

У «Ворона» не было «фонаря» — за ненадобностью, — тесную кабину для пилота-наставника оборудовали там, где штатно размещался казенник пушки. Конструкторы уверяли, что у пушки компенсирована отдача, и «Ворон», оснащенный по-боевому, не почувствует разницы. Для имитации правильной развесовки под сиденье пилота запихнули балласт. Боброву это не понравилось с самого начала, но он, как и конструкторы, не нашел другого выхода.

Ему вообще многое не нравилось в «организации учебного процесса», но пришлось смириться. Когда Бобров увидел, как устроена аварийная катапульта, первой его мыслью было: «В этой душегубке не полечу!». Пилот забирался в «Ворон» сбоку, через оружейный порт. Но по нормам безопасности катапультироваться он мог только вверх. А сверху было до черта коммуникаций. Чтобы освободить дорогу катапульте, над головой пилота воткнули пиропатроны, которые в случае чего все это хозяйство рвали и вышибали наружу вместе с куском брони. Как этот кусок ослабили по периметру без ущерба для жесткости фюзеляжа, Бобров не знал. Мог бы спросить, но плюнул.

Похожих вопросов у него было пруд пруди.

Он долго привыкал к «Ворону» на земле, но когда в первый раз поднял его, с трудом удержался от восторженных слов. А через десяток полетов — уверовал в машину.

Это было то, что надо. И даже больше.

«Ворон» оказался прекрасно сбалансирован. Он был устойчив на курсе, как утюг, и в то же время очень маневрен. Легко разгонялся и просто феноменально для самолета тормозил — не «тупил», а именно тормозил. Непринужденно выходил из штопора. Выделывал фигуры, доступные только истребителям, — не идеально, конечно, но справлялся. И чем ближе к земле, тем лучше у него все получалось.

И главное, он это мог делать сам.