Спасти огонь

Надо же, Сеферино. Все прописано четко и ясно. Твой план действий как реальная и определенная дорожная карта. Только вот меня гложет сомнение: почему ты никогда не применял эти тактики у себя дома? Ты был ярым защитником этнических меньшинств, но как насчет женщин? Они исключались из твоей повестки? А если бы мы вписали слово «женщина» вместо слова «индеец» во все твои выкладки, что бы было тогда? Раз ты боролся за равенство, объясни мне: почему ты обращался с мамой, как с надувной куклой, чья основная обязанность состояла в том, чтобы служить сливом для твоего семени? Образ высокосознательного интеллектуала как-то не вяжется с образом мужа и отца-тирана. Мой брат, видимо, очень близко к сердцу принял восьмой пункт твоего манифеста: «Прибегнуть во имя перемен к насилию». Дома ты сам был тем авторитарным, деспотичным государством, которое было тебе так отвратительно. Ты правил железной рукой, пока не явился радикальный анархист и не положил конец твоему террору. От тебя несло диктатурой, и Хосе Куаутемок решил залить ее огнем.

Мы целовались так, будто виделись в последний раз в жизни. До этой минуты я была довольно благовоспитанной женщиной. Прилюдные проявления любви мне не нравились. Я никогда не целовалась на улице или там в парке — ни с Клаудио, ни с предыдущими бойфрендами. Мне казалось это вульгарным, неприличным. А сейчас я целовалась с практически незнакомым человеком в тюремном зале для свиданий.

Я была рада, что руки он держит при себе. Рада не за него, за себя. Я была готова заняться любовью прямо на этом столе, на глазах у всех. Вдали от своего круга, не боясь осуждающих взглядов, я чувствовала себя свободной, как никогда.

Мы целовались, пока не прозвенел звонок, означавший конец времени посещений. Мы отделились друг от друга, и Хосе Куаутемок взял мое лицо в свои руки. «Увидимся на занятиях», — сказал он. Поцеловал меня в губы, поднялся и пошел к выходу. У двери обернулся, помахал на прощание и затерялся в коридорах, ведущих к камерам.

Может, дело было в поцелуях, а может, еще в чем-то, что я испытала в тот день, но на улицу я вышла гораздо более смелой, чем утром. Опасный район оставался опасным районом. Ровно таким же, как раньше. Но я чувствовала, что теперь готова ответить на угрозу. Разумеется, это был сбой восприятия. Идя к машине, я совершила массу ошибок. Я достала телефон, чтобы вбить адрес в навигатор. За несколько метров открыла дверцы дистанционным ключом. Не обратила внимания на окрестности и на людей вокруг. Таких глупостей опасные кварталы не прощают.

Ощущая себя Чудо-женщиной в гормональном турборежиме, я рванула домой. «Уэйз» показал мне отличную дорогу. Я объехала скопление маршруток на кольце и набитый до отказа рынок на колесах, вокруг которого образовалась дикая пробка. Правда, путь шел все более мрачными и отдаленными улицами. К счастью, обошлось без приключений. Я самоуверенно вырулила из Истапалапы. Возвращение получилось бы триумфальным, если бы меня не остановила дорожная полиция. Я превысила разрешенную скорость сорок километров в час — нелепое ограничение, наложенное единственно с целью законного и незаконного вымогательства. Полицейский спросил у меня права и дорожную карточку. Сказал, что я потеряю столько-то баллов и, возможно, у меня отберут права. Я попросила выписать мне штраф. Он снисходительно посмотрел на меня и протянул: «Знаете, дамочка, что вам светит, если я вас оштрафую? Минус шесть баллов, а у вас их всего двенадцать».

Я сказала, мне все равно. «Может, лучше договоримся?» Я была на таком взводе, что достала телефон и начала его снимать: «Будьте любезны, повторите: что вы мне сейчас сказали?» Это его взбесило. Он заговорил в рацию: «У меня четыре-четыре, повторяю, четыре-четыре». Дешевое запугивание: якобы он вызывает подкрепление. Обычный набор уловок взяточника. Он минут пятнадцать поизображал «четыре-четыре», после чего сдался и вернул мне документы. «Свободны. Ведите осторожно», — кисло сказал он и уехал.