Спасти огонь

Взялись за дело. Сначала они вместе ходили по пятам за Хосе Куаутемоком. Ролекс поставил им на вид, что так их слишком заметно и лучше разделиться. «Ты по понедельникам и средам, ты по вторникам и четвергам, а не каждый божий день, а то слишком глаза колете». Расписание установили — и ждем. Каждый охотник желает знать. «А за что ты его убить-то хочешь?» — поинтересовался Мясной. Ролекс усмехнулся: «Это не я хочу. Кое-кто крупный его заказал». Мясной, как всякий порядочный лавочник, умел поддерживать разговор вследствие постоянного общения с покупательницами, а потому снова поинтересовался: «Акто этот крупный?» Ролекс сверкнул зубом: «А вот этого, уважаемый, ты никогда не узнаешь».

Грустно, что мозг не способен запоминать в подробностях каждую секунду нашей жизни. В памяти остаются только разрозненные кусочки. Да и особенности восприятия, бывает, играют с нами злую шутку. Действительно происходившие события накладываются на воображаемые, и то, что мы считали фактом, оказывается выдумкой. Воспоминания о прошлом лежат где-то посередине между вымыслом и истиной.

Я часто забываю лицо отца. Это меня печалит, я стараюсь восстановить его черты и не всегда могу. Его образ ускользает от меня, становится расплывчатым. Где у него было то родимое пятно? Чем он пах? Он был правша или левша? Какой у него был голос? Долгие годы рядом с ним свелись к молниеносным двадцати — тридцати мгновениям, да и те — зыбкие, смутные, из них не сложить пазл целиком. Первые воспоминания, связанные с папой, крутятся вокруг моего четвертого дня рождения. В памяти всплывают пиньяты, лица подружек, жуткий клоун. Папу я едва различаю во всей этой аморфной массе.

Следующий, более четкий момент — когда мне одиннадцать. Однажды он повел меня и моих подруг кататься на коньках. Вот он наклоняется и зашнуровывает мне коньки. Я его подгоняю. Остальные уже на катке, и мне хочется скорее к ним. Но он обстоятельно завязывает узел: «Подожди, а то как бы не разболтались. Упадешь ведь». Эти его слова я помню лучше сотен остальных слов, что он успел сказать мне за всю жизнь. Слова ласкового и заботливого отца. Как только узел готов, я выскакиваю на лед и лечу к подружкам. Он поднимается и смотрит на меня с улыбкой.

Его смерть подвигла меня собирать моменты. Я уже знала, что все утекает в воронку забвения, и старалась сохранять даже самые мелочи: запахи, цвета, текстуры, звуки, голоса, лица, места. Я обнаружила, что память работает лучше, если все подробности собрать в цепочку. Одно звено тянет за собой другое, а то — третье, и так, пока не выстроится более прозрачная картина. Впервые я применила эту технику как раз в день похорон папы. Я чувствовала себя виноватой, что в последние месяцы меня не было рядом, и хотела по возможности уловить каждую деталь его последнего пути. Я пыталась запомнить, как пахла земля, в котором часу начали зарывать могилу, в каких туфлях была мама, насколько часто я дышала, как косо падал свет в пять часов вечера. Если бы у меня был талант к живописи, я могла бы сверхточно изобразить те похороны на холсте.

Смерть отца разделила мою жизнь на «до» и «после», и я была уверена, что так же произойдет и с нашей первой близостью с Хосе Куаутемоком. Я не желала упустить ничего из того, что окружало меня в комнате. Отметила затхлость воздуха, далекий запах канализации, стоны в соседних комнатах, металлический скрип дверей, шум пролетавших самолетов, тусклозеленые стены, красно-синий плед с диснеевскими персонажами, еще один — кофейно-желтый со львами, серый пол.