Спасти огонь

Панчо не стал дожидаться, когда его распнут. Прямо из тюрьмы рванул в аэропорт и, ничего не сообщив семье, улетел в Гватемалу. Там его след затерялся. Педро радостно позвонил мне: «Видала? Я же говорил, мой друг все уладит». Я тоже не могла прийти в себя от счастья. Мне всегда казалось, что понятие «плохая карма» — это просто новый способ сказать: «Боженька накажет». Но в этом случае явно сработала именно плохая карма. Все узнали, что Моралес мошенник. За его понтами скрывалось столько грязи, сколько многим преступникам и не снилось.

Политики защищали Моралеса не из дружбы, а потому что у этой сволочи был компромат на каждого из них. Даже президент боялся обладателя подробных данных о нем и его семье. Из поимки Моралеса устроили настоящий спектакль. Фотографии, полицейские под прикрытием, вертолеты, пресса, речь прокурора: «Никто не уйдет от руки закона!», девять месяцев тюрьмы. Когда день освобождения был уже близок, президент сделал неожиданный ход и разрешил экстрадировать Моралеса в Штаты. Панчо был неудобным во всех отношениях элементом, и лучше было услать его подальше.

В угаре погони за Панчо тюрьма отменила литературные мастерские, и я продолжала пребывать в неведении, выпустили ли Хосе Куаутемока из одиночки. Я написала сообщение Кармоне, попросила содействия. Он ответил лаконично: «Не беспокойтесь», чем вызвал у меня еще большее беспокойство.

Я боялась, что после стольких дней в апандо у Хосе Куаутемока начнутся необратимые расстройства.

Оставалось только ждать и терпеть. Я избавилась от угрозы Моралеса, но десятки улик моей неверности, которые вполне мог использовать и кто-то другой, никуда не делись.

Иногда я ложился на твою сторону вашей кровати и старался представить, как ты видишь мир. Смотрел на потолок, на прикроватную лампу, на книги, которые ты читал до инсульта и которые мама с тех пор не трогала. Поворачивал голову к маминой половине постели. Как только она входила в спальню, ты запирал дверь на ключ, велел маме раздеваться и не давал одеваться, пока вы не выйдете. А сам оставался в одежде. Не из стыда, а из ощущения власти. Ничто не заводило тебя сильнее, чем вид ее, голой, готовой утолить твою ненасытную сексуальность.

У нее редко случались оргазмы. Это она рассказывала Ситлалли, а та, сплетница, передала мне. Мама перечислила ей твои извращения. Я тебя не осуждаю, папочка. Близость каждой пары — ее личное дело. Но какое же у тебя было богатое воображение.