Спасти огонь

Худшее, что может произойти с тобой в тюряге, — это понос. Надзиратели думают, ты притворяешься, и в медпункт тебя не ведут. Ну, терпишь, пока можешь, а потом на парашу при всех. Тебя несет, а вокруг хиханьки да хаханьки. А иногда так прихватит, что и не добежишь, остаешься весь обосранный. Сами понимаете, какой запашок. Мне такое очень стыдно. В детстве бабушка велела мне всегда закрывать дверь уборной: «Это дело личное. Другим негоже тебя за ним видеть». Столько раз это повторяла, что у меня травма осталась.

Я никого не трогаю, если меня никто не трогает. А один, по фамилии Росас, все никак успокоиться не мог. Прозвал меня Говняшкой: Говняшка то, Говняшка се. Так надоел, что я его прутом проткнул. Ему повезло, что в живот попал, а мог бы и повыше — в сердце. Четыре раз ткнул — на! на! на! на! Хотел бы убить, убил бы, а так просто паясничать отучил немного. Короче, случилась у Росаса инфекция кишечника от этого. Даже через полгода после того, как я его пырнул, он как пожрет — сразу пулей в толчок летит. Доктора сказали, это не что я ему проткнул там что-то в нутре, а просто прут — я-то его на футбольном поле нашел — был грязный и ржавый. До того ему поплохело, что вырезали кусок кишок и повесили пакетик такой для говна. Воняло, я вам скажу, знатно.

Отощал он, мешки под глазами сделались. Доктора говорили, поправится, надо просто дождаться, когда антибиотики подействуют, а они так и не подействовали. Брюхо раздулось, как у бабы на сносях.

Через год помер. Оно и к лучшему: он уже сам своей вони не выносил. Никто его тело не забирал. Он столько времени просидел, что родичи, наверное, и не помнили, что он живой. Даже мне его жалко стало, что так он умер. Под конец — это мне доктора рассказывали, я сам не видел — у него начались глюки. Все ругал кого-то. И на меня злился: мол, несправедливо это, что я здоровехонек, а он вот-вот дух испустит. В общем, помер, и хорошо: другим неповадно будет меня чмырить, когда я животом маюсь. Со временем врачи догадались, что у меня какая-то штука, которая называется «целиакия»; это значит, что у меня желудок не выдерживает никакую муку и мне нельзя есть пшеницу, ну а кухонные-то клали на это с прибором, они все готовят с этой ебучей пшеницей. То шницеля, то бутерброды с соусом, то суп с макаронами, то еще какую-нибудь хрень. Поэтому у меня такие боли и рези в животе, как у бабы в месячные.

Надзиратели у меня прут изъяли. Ничего, у меня розочка припрятана. Первому, кто меня обсмеет, полосну по шее. Болеть-то я буду, пока мне жрачку не поменяют. Уже доктора говорили с поваром, чтобы не давали мне этот глютен, или как там эта шняга называется, что я, мол, от него помереть могу. «Ну и пусть помирает», — повар сказал. Охота мне его приструнить. Просто руки отрубить, чтобы больше готовить не мог. Не может по-хорошему — будет по-плохому учиться, как Росас.

Леопольдо Гомес Сантойо

Заключенный № 29600-4

Мера наказания: двадцать два года лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, и разбойное нападение

Я по-прежнему не знала, что с Хосе Куаутемоком. Боялась худшего: новое начальство не знает, что он в одиночке, и его там забыли на всю оставшуюся жизнь. Я совсем забросила семью, полагая, что у Клаудио и детей все хорошо и спокойно, они счастливы. Зря я так считала. Однажды мне позвонили из школы: Мариано так торопился на переменку, что скатился с лестницы. Пришлось вызвать скорую. «Все очень серьезно, сеньора. У него, кажется, перелом черепа. Вам срочно нужно ехать в больницу», — прорыдала в трубку учительница. Я позвонила Клаудио. Мы договорились встретиться в больнице.

Водитель несся как мог. Он отлично знал город и бог весть какими закоулками срезал путь. Меня разъедало чувство вины.

Я думаю о каком-то там своем романе, а мой сын лежит в реанимации. Реальность нашла самый жесткий способ встряхнуть меня и поставить на место. Я поклялась: если он выживет, я полностью изменю свою жизнь и посвящу себя семье.

От машины я бегом помчалась ко входу в приемный покой. По тону учительницы я заключила, что, возможно, в последний раз застану его живым. Я представляла, как он лежит под трубками, обколотый обезболивающим и безмолвно, глазами, просит обнять его в последний раз. Я ворвалась и потребовала у медсестры за стойкой провести меня к сыну. Она не поняла, о ком я: «Подождите минуточку, сейчас вызову дежурного врача». Пять минут ожидания показались вечностью. Наконец появился безбородый интерн в белом халате. «У вашего сына перелом ноги», — сообщил он. Я не поняла. Учительница описала все в очень мрачных тонах. «А еще что?» Он как-то слишком долго молчал, прежде чем ответить. Я вообразила худшее. «Еще что?» — выкрикнула я. «Ну, — спокойно протянул он, — он сильно упал, было большое кровотечение. Но рана поверхностная, мы уже ее обработали».