Спасти огонь

Сегодня был дождь, и пол намок. Профессор Хулиан говорит, лучше писать так: «Сегодня был дождь. Вода сочилась в щели между плитками». Красиво, но кореша не поймут. Я сам не знал, что за плитки такие, пока Хулиан не объяснил. Плитки — это, типа, пол. Профессор говорит, чтобы мы писали, как говорим. А зачем тогда говорить, что «плитки» красивее звучит? Поэтому я так и пишу: сегодня был дождь, и пол намок. Во дворе еще оставалась кровь Начо. Его Говорливый куском стекла порешил. Раз пырнул, а потом еще и еще. Кровищи было море. Начо унесли, а кровь осталась напоминать нам, что на этом месте его убили. Потом пошел сильный дождь и смыл кровь. Только чуть-чуть в углу осталось. Это, получается, все, что нам осталось от Начо. Падре на мессе сказал, чтобы мы запомнили его смех, его шутки, его как друга, но кровь — это не сам Начо. Это он неправильно сказал. Сам-то он говорил про то, что Начо делал, но не про то, кем он был. А был он как раз капельками этой крови. Однажды утром Говорливый харкнул в это пятнышко. Ни за что, просто так, мудак потому что. Так и осталась харкотина поверх кровушки Начо. Этим он нас выбесил. Одно дело — убить Начо, и совсем другое — бесчестить его. Убийство — это их личные дела. Кто знает, что у них там было. Но харканья мы не потерпели. Так Говорливому и сказали: «С живыми грызись, а мертвых не трогай». Теперь Говорливый знает, что один из нас его убьет, потому что приговор мы ему уже вынесли. Он не знает кто, но кто-то точно убьет. Если бы он не обхаркал память о Начо, все бы было по-другому. Но он обхаркал, и теперь у Говорливого смерть за плечами.

Альберт Джон Санчес Мартинес

Заключенный № 27438-5

Мера наказания: тридцать лет за убийство

Я знала, что танцы, которые я ставлю, свободны и текучи, что они органичны, иногда даже рискованны. Но в них не хватало крошечной частички, превращающей творческий акт в лавину. Вот чего я хотела: лавины, которая снесла бы зрителей, чтобы они не могли ни дышать, ни думать, ни отвлекаться. Поглотила бы их на два часа и сделала другими людьми, не такими, какими они пришли в театр. Перенесла бы их в прежде невообразимое место. Утешало меня только то, что этого не мог добиться даже Люсьен. Всего несколько хореографов в мире могли. Как найти эту бесконечно малую частицу, которая делает произведение великим, а отсутствуя, обрекает на посредственность? Как ее создать, где украсть, где подсмотреть? Я предположила, что эта редкая, неуловимая сущность обитает в повседневных темах. Что с факта обычной жизни нужно снять множество верхних слоев и дойти до ядра, и там-то и будет прятаться эта частица, и она, подобно энзиму, катализирует творческий акт и приведет к самому яркому изображению парадоксов бытия.

Я решила следовать советам Люсьена. Танец нужно нюхать, щупать, вкушать. Я начала сознательно прислушиваться ко всему, что сопровождало мою повседневную жизнь. Что там за звук в отдалении? Какие запахи пронизывают воздух? Жарко или холодно? Снились ли мне накануне кошмары? Стала ездить на работу на метро. Мой отец пришел бы в ужас: он вкалывал с ночи до утра, чтобы его дочерей не хватали за попу извращенцы в общественном транспорте. Я специально не пользовалась женскими вагонами. Я хотела вызова, гормонов, неприличных каламбуров, прижиманий, комплиментов, пота. Меня сминала толпа в час пик, мрачная, вывалившая из офисов, набившаяся в вагоны толпа. Но папа зря волновался за неприкосновенность моих ягодиц. Никто так и не ухватил меня и попу. То ли я отпугивала мужчин в метро своим ростом и атлетической фигурой, то ли просто не привлекала. Чииов-ники, секретарши, рабочие, студенты были погружены в свои мысли или в телефоны. Иногда в вагой заходили музыканты или торговцы. Музыканты нестройно играли какую иибудь популярную мелодию, а потом проходили по вагону с байкой, собирая деньги. Я обязательно давала пару песо. Это были мои коллеги по искусству, и они нуждались в поддержке. Торговцы продавали всякую ерунду: игрушки, блокноты, орехи, кошельки из кожзама. Их гнусавое зазывательство казалось мне глубоко музыкальным. Я закрывала глаза и старалась запомнить эти голоса, чтобы потом воспроизвести в своей работе.

Я поставила танец, показывающий поездки в метро как метафору отчуждения в современном обществе. Танцоры в тишине передвигались по сцене, волоча ноги и не поднимая глаз друг на друга, уставившись в пол. Ежедневное путешествие в метро, разобщенность. Критикам номер понравился. Публика скучала. Три месяца концептуального труда. Полгода репетиций. Неделя в репертуаре. Ни одного приглашения в другие города. Тем более за границу.