Спасти огонь

Возможно, из-за этой давней вины — или просто из искренней любви к брату — я чуть не нанял Хоакина Сампьетро, лучшего в стране адвоката по уголовным делам (ты, должно быть, помнишь его: такой тихий незаметный блондин, которого ты презирал, когда он работал у доктора Манисалеса), заниматься делом Хосе Куаутемока. Он заполучил славу — недобрую, — защищая наркобаронов, профсоюзных жуликов, хапуг-политиков, нечистых на руку предпринимателей. Он исправно служил неправому делу. Тот, кого ты называл пентюхом, стал черным лебедем мексиканского правосудия. Ловкий, со связями, дошлый. Фамилия у него была как у дворянина, хотя на самом деле он происходил из самого сердца простого района — Несы. «Народный блондин», этакий герой-любовник из мексиканского кино 40-х годов.

Сампьетро, словно тарантул, отлично разбирался в паутине судебной системы, и ему не составило бы труда вытащить Хосе Куаутемока из тюрьмы. В любом уголовном кодексе, даже самом цивилизованном, каку стран первого мира, есть лакуны, двусмысленности, тонкости, и хитрый адвокат умеет ими воспользоваться. Но, даже имея возможность обеспечить тогда свободу брату, я решил ему не помогать. Я побоялся, что на свободе он ополчится против семьи. Самые страшные враги, как утверждали древние греки, одной с тобой крови. Я не хотел рисковать, допуская, что он может убить маму или Ситлалли (чтобы убить меня, ему пришлось бы сначала прорваться сквозь строй моих телохранителей, а это практически невозможно). Кто знает, какая злоба кипела в нем.

Я помню его последний день дома. Утром он был в отличном веселом настроении. Ничто не предвещало трагедии. За завтра ком рассказывал, сколько болезней станет излечимыми, когда медицинская наука более полно поймет клеточные процессы: «Мы победим рак, деменцию, сколиоз, депрессию, гастрит, склонность к суициду». Задним числом я толкую его слова как предвосхищение того, что случилось позже. Видимо, это был крик о помощи, а я не смог его расшифровать. Не смог прочесть знаки его ментальной расшатанности. Знаю только, что в ту минуту, когда он спустился за канистрой с бензином, ничего изменить было уже нельзя.