Спасти огонь

Я пригласила Мерседес, Элису и Альберто ко мне в кабинет. Элиса была ужасно раздражена. Отказалась садиться. «Предпочитаю стоять», — пробурчала она. Мерседес, напротив, выглядела очень спокойной. Я предложила им кофе, и тут Элиса совсем вскипела: «Не хотим мы кофе. Что тебе нужно?» — «Я хочу вас выслушать», — ответила я. «Поздно, тебе не кажется? — сказала Элиса. — Ты выставила нас дурами перед всей труппой. Ни капли такта». Она была права. Мне следовало сначала поговорить с ними двумя, а уж потом выносить предложение на суд труппы. «Когда с тобой случится то же, что случилось со мной и Мерседес, ты поймешь, как нас ранила». Мерседес отхлебнула кофе и повернулась к Элисе: «С тобой, дорогая, ничего не случилось. Тебя просто заперли в ванной вместе с родителями и сестрами. На тебя не орали, тебя не били. Ты не представляешь, каково это: твой ребенок плачет, надрывается на полу в сраном толчке, пока тебя трахает какое-то уебище. Каково это, когда кровотечение несколько дней не проходит. Каково это, когда месяц спустя пытаешься заняться любовью с мужем и снова чувствуешь мерзкое дыхание этого маньяка у себя на лице. Так что хватит строить из себя жертву. Если у тебя кишка тонка взглянуть в глаза говнюкам, которые тебя ограбили, так и скажи, и нечего истерить». Элиса смутилась. «Каждый переживает по-своему», — почти что всхлипнула она. Развернулась и тихо вышла из кабинета. Мы долго молчали. Наконец Мерседес сказала: «Надеюсь, у нас получится представить „Рождение мертвых". Я бы очень хотела. — Она встала и попрощалась. — Увидимся завтра».

Я понимаю, что ты был природной стихией, Сеферино. Вдохновляясь своим кумиром Бенито Хуаресом, ты учил языки так, как учил он. Хуарес знал латынь, английский, французский и испанский, не считая родного сапотекского, а ты, помимо родного науатль, выучил итальянский, французский, испанский, немецкий, английский и миштекский. Врожденных способностей к языкам у тебя не было. Ты рассказывал нам, как бился над испанским. Долбил и долбил, пока не заговорил свободно. Ты гордился, что можешь читать лекции по-английски и по-французски. Что в Италии общался с коллегами на их языке. С удовольствием вспоминал, как на одной конференции по проблемам коренных народов поразил аудиторию, заговорив намиштекском. Да, папа, все это достойно восхищения. Но, в отличие от Хуареса, который обожал жену и детей, с нами ты был неизменно черств. Ты говорил, что любовь можно проявлять по-разному. Когда ты нас бил, бранил, запирал, унижал — это, оказывается, было не по злому умыслу: это были проявления любви, так ты стремился пробудить лучшее в нас. И знаешь что? Отчасти я в это верю. Я вижу, как меня уважают и боятся сегодня. Не говоря уже о Хосе Куаутемоке — его уже в подростковом возрасте все боялись.