Спасти огонь

Как только Хулиан вышел из тюрьмы, издательство устроило банкет в его честь. Никто не считал его изгоем, наоборот, у него появился ореол аутсайдера-который-врезал-суке-критику-и-сел-но-на-зоне-выжил-и-вернулся-героем. Группа литературных евнухов, к которой принадлежал избитый, осудила досрочное освобождение и в своих блядских журналах — которые только они сами и читали — выразила опасения в связи «с предоставлением трибуны таким неандертальцам, как Хулиан Сото, чье место в камере, а не в издательстве». Этот пассаж вышел евнухам боком. Издатель Хулиана усмотрел в их рвении катализатор продаж. «Нам как раз не хватало своего Жана Жене», — высказался он на совещании, намекая на дела такого давнего прошлого, что миллениалы из отдела маркетинга даже близко не поняли, о чем тот толкует.

На аванс от великого тюремного романа, который он обязался написать, Хулиан снял дом в районе Унидад-Модело. Хосе Куаутемок рассказывал ему, какое это клевое место. Настоящий городской квартал из старых, где до сих пор был свой мясной магазин, парикмахерская, маленькие продуктовые, лавка, где пекли тортильи, и овощной. И общаться там можно было с настоящими людьми, без творческих претензий. Хулиан не понимал, как он мог раньше жить в богемном районе Кондеса, все жители которого вечно носились со своими проектами: «Я готовлюсь писать роман»; «Ищу финансирование для своего нового фильма». Сплошное бла-бла-бла малолеток-недохипстеров. Он хотел слушать, как сеньора жалуется, что не дотягивает до получки, как парикмахер сетует на отсутствие клиентов. К тому же Унидад-Модело был кварталом на грани благополучия (with ап edge, как сказали бы гринго).

А Хосе Куаутемок, пока его кореш наслаждался пятнадцатью минутами славы, вернулся к пресному киселю тюремной жизни. Только нашел родную душу, как эту душу выпустили, и он снова оказался в отправной точке. Он скучал по их разговорам, по книгам, по тому, как они все обстебывали. Снова гребаная скука. Встал, помылся, позавтракал, шахматы, двор, обед, двор, почитал, железо потягал, двор, ужин, на боковую. Репит. Но в кончиках пальцев уже свербело желание печатать. Однажды вечером он заперся в комнатке, где стояли пишущие машинки. И пошел строчить. От постукивания становилось не так одиноко. Как будто радио слушаешь, хотя радио и нет. Выходил один лист за другим. Поток слов, как из крана, только кран было не закрыть. Каждый вечер. Туки-тук. Листок за листком.

Вечерами он зачеркивал и замазывал, а когда объявляли отбой и выключали свет, продолжал править в уме. Часами не спал, обдумывая текст. Эту фразу убрать, эту оставить, это слово пойдет, это нет. А на следующий день все по-новому отпечатать. Написал, убрал, вставил, стер, изменил. Пальцы прыгали по клавишам, будто жили собственной жизнью. Какой же, блин, кайф изобретать миры на бумаге!

«Радикальное» крыло труппы предложило план, который показался мне наивным и прекраснодушным: искусство должно стать двигателем перемен в обществе. Представители этого крыла считали, что отныне мы будем рупорами тех, кто страдает от несправедливости, нищеты, дискриминации, и предложили поставить танец, отражающий болезненную тюремную среду, которую мы недавно лицезрели. «Мне нужно время, чтобы переварить тюремный опыт», — ответила я. На самом деле я хотела как можно дальше уйти от влияния Хосе Куаутемока. Я думала о нем, просыпаясь, думала о нем, засыпая, думала о нем, пока ела, спала, ходила, работала. Не следовало ему звонить и вести себя как глупенькая влюбленная девочка-подросток. Чтобы исправить эту ошибку, я задумала номер о материнстве — невозможно было придумать тему, которая меньше сочеталась бы с тюрьмой и, следовательно, с Хосе Куаутемоком.

Я считала минуты до одиннадцати часов утра в субботу, когда он просил меня позвонить. Без двух минут одиннадцать я оставила детей играть в саду и заперлась в своей студии. Я не стала набирать номер. Я сидела и смотрела на экран телефона, как будто оттуда должен был поступить ответ на все мои жизненные вопросы. Минуты шли. Пять, десять, тридцать. Я надеялась, что он сам мне позвонит. Но он не позвонил. В двенадцать я встала и вернулась в сад к детям. Они измазались в грязи. Я не стала их ругать. Я не проследила за ними, потому что голова у меня была занята убийцей, запертым в тюрьме, на расстоянии целых световых лет от моей обычной жизни. Поэтому я и решила проработать тему материнства — чтобы убедиться: дети для меня важнее, чем приключение в духе четве-росортной мадам Бовари.

Хореография отражала трудности и радости, через которые проходит мать. От момента, когда узнаешь про беременность, к родам и до времени, когда дети выпархивают из родительского дома. Танцовщицы должны были быть в возрасте от двадцати двух до пятидесяти. Это давало ветеранам возможность вернуться на сцену. Я отвлеклась на постановку, и это помогло мне немного унять нелепую гормональную бурю, вызываемую Хосе Куаутемоком. Если уж я не могу перестать думать о нем, то хотя бы разбавлю эти мысли другими.