Спасти президента

Полночи и все утро я провел в комнате с задернутыми шторами в компании пяти дебилов: четырех живых и одного покойного. Дорого бы я заплатил, чтоб эти четверо дружно гикнулись, а пятый, наоборот, открыл глаза. Но с костлявой такой бартер не пропирает. И покруче меня пробовали сторговаться — бесполезняк. Раз уж забрала, то с концами.

А зря, между прочим. В наше время четыре к одному — высокодоходная ставка. Другой бы на ее месте костьми лег за такой профит, с руками бы отхватил. Но нет чудес и мечтать о них нечего. На обратный ченч старуха никогда не идет, даже по самому выгодному обменному курсу. Упрямая дура.

Я посмотрел на перекошенное лицо покойника. При жизни тот не отличался особым шармом, а уж после смерти запросто мог сделать заикой любую комсомольскую лахудру из обслуги. Спасибо, его хоть затащили сюда под покровом темноты, обернув в газеты. Вспомнили, слава Богу, про элементарную конспирацию. Могли бы не вспомнить: притаранили бы свежего трупака у всех на виду — как ильичево бревно на субботнике. С них бы сталось. Гляньте, мол, дорогие товарищи. Наш генеральный секретарь слегка окочурился по пути домой. Может, съел чего-нибудь?

Телохранители, мать их растак, про себя выругался я. Дуболомы безрукие. Совки позорные. Бодигарды дырявые. Одно тело вчетвером не могли сохранить. А теперь даже не способны рассказать, отчего вдруг любимый вождь взял и откинул копыта. У них выходит очень просто: генсек был живой, потом стал дохлый. Типа того ежика, который разучился дышать и помер.

— ...Хватит! Начинаем заново! — сурово потребовал я, прерывая глухой коллективный бубнеж. — Будете теперь говорить по одному... Сперва ты! — Я показал на Матвеева, который сидел у стенки с краю.

Бодигарды стихли. Трое из них начали сверлить глазами крайнего. Усатый Матвеев беспокойно завозился на стуле.

— С самого начала? — переспросил он.

— С самого, с самого! — нетерпеливо кивнул я. Мои японские часики пожирали утренние минуты одну за другой. Скоро могли явиться Царькова и прочие штаб-активистки. — И быстрее, пока комсомолия сюда не набежала.

— Ага. — Матвеев нервно распушил свои усы. — Сначала. Понятно. Ну мы, короче, вчера утром загрузились в машину, чтобы двинуть в этот колхоз. И повезли мы с собой наглядную агитацию, флаги с символикой, значки, а еще партийную прессу в количестве двухсот штук газет. И сказал нам Товарищ Зубатов, заглянув в багажник: возьмите же еще листовки — и взяли мы пять пачек листовок, но вы велели: лучше семь — и положили мы к пяти еще две пачки, без базара, раз надо, так надо...

Усач-охранник завел свою шарманку слишком уж издалека. Он бы еще начал с ветхозаветной истории: с Адама Смита, бородатого дедки Маркса и первого съезда РСДРП.

— Ближе к делу! — перебил я. — Чего я говорил, я и сам пока помню. Не тяни резину, давай о главном.

— О главном, — тупо повторил за мной рассказчик. — Ага. Врубился. Ну мы, в натуре, прибыли на место, а там уже этих колхозников как семечек. Никто не сеет, не пашет — все ждут. И уже трибуна на ихней горке готова для Товарища Зубатова. И взошел он на горку, и обратился с речью к труженикам села, и поведал он им...

— Все, заткнись! — обрезал я. — Лишаю тебя слова. Так мы до вечера не кончим... Рассказывай теперь ты, — мотнул я головой в сторону следующего. — Только в темпе.

Я уже понял, что от Матвеева ничего путного не добьюсь. Поглядим, будет ли прок от Маркова.

Второй телохранитель шустро вскочил с места, едва не сметя на пол двух соседей.

— Во-во, товарищ Сыроежкин, все прям так и было, падлой буду! — скороговоркой зачастил он, размахивая руками. — Как приехали, генсек сразу на митинг, а потом уж в трудовые коллективы, по плану, с наглядной агитацией, с выступлениями, а в одной хлебопекарне все семь пачек листовок раздали, тем более она все равно простаивала, туда муки не завезли, потому что на этой самой машине поехали за школьной самодеятельностью, чтобы концерт провести в честь дорогого гостя... — Марков перевел дыхание, облизал губы и добавил: — ... А мы с него глаз не спускали, охраняли, каждую минуту были начеку, хоть товарища Иванова спросите...

Если учесть, что вернули они генсека в дохлом виде, добавление было чистой шизой.

— Умолкни и сядь, недоумок, — велел я. — Ты исчерпал свой регламент... Лукин, тебе слово.

Третий из четверки опасливо глянул на меня снизу вверх. Затем снова приклеил свой взор к полу.

— Да чуваки уж все сказали, — произнес он, старательно вытирая потные руки о штаны. — Про митинги, про агитацию... Об чем говорить-то?

— О деле, дубина, — нежно ответил я. — Про митинги мне больше не надо. Расскажи про обратную дорогу. Вот вы сели в машину, выехали из колхоза в город... дальше? Что лично ты видел?

— Больно мне надо глазеть по сторонам, — забурчал Лукин, не переставая утюжить ладонями штанины. — Я-то сам баранку кручу, товарищ Сыроежкин. Мне на дорогу смотреть положено, а не в салон. Вы этих спросите, кто сзади был, с генсеком и корзиной...

— Ты что несешь? — удивился я. — Сдурел? Какая еще корзина? Потребительская, что ли?