Спасти СССР. Манифестация (СИ)

- Известность, - хрустнул я в кулаке очередной сушкой, - и не академическая, а всенародная, - я наклонился вперед и твердо посмотрел Канторовичу в глаза, - эпоха на излете, Леонид Витальевич. Скоро наверху поймут, что забрели не туда и начнут искать новых поводырей. Выбирать будут из особо крикливых. Придется стать таким.

- Основная обязанность ученых - говорить правду, - он наклонил голову к плечу и разглядывал меня крайне внимательно, словно нечто неожиданное, почти инопланетное, вдруг вылупившееся из ничего прямо у него под носом.

- Так то - ученых, - оскалился я, - но вступая в область практической деятельности, вы перестаете им быть. Довольно часто истина и практическая цель существуют в несопрягаемых плоскостях.

- Это - необычный для вашего возраста... - тут он неожиданно смутился.

- Цинизм? - подсказал я с ухмылкой.

- Утилитаризм, - академик посмотрел на меня с осторожностью.

- Я не обидчив, - взмахнул я руками, - и не гонюсь за всем сразу. Шаг за шагом, давая за раз только ту правду, что необходима для следующего шага. Не до оптимизации сейчас, рационализацию бы получить... Хотя бы в наиболее вопиющих случаях начать сужать разрыв между существующими ценами и объективно обусловленными оценками.

Канторович взялся за расписной заварочный чайник. Задумчиво покивал, доливая себе, а потом и мне в стакан:

- Да, реальная экономическая жизнь сейчас настолько неоптимальна, что оптимум, вероятно, лежит далеко за рамками привычных представлений практиков... - и он испытующе посмотрел на меня, - вот только откуда вы об этом знаете?

- Газеты читаю, - я невольно перенес взгляд с академика на портрет Гаусса за его спиной, - про примеры вопиющей бесхозяйственности пишут достаточно. Несложно разглядеть за этим систему... Но, Леонид Витальевич, дело ведь не только в привычках практиков, сколько в интересах? Помните, Ленин еще говорил: "если бы геометрические аксиомы задевали интересы людей, то их бы опровергали". Ваши предложения как раз и затрагивают интересы едва ли не всех, кто хоть каким-то боком относится к руководству народным хозяйством. Например, ваши цены оптимального плана делают практически бесплатные сейчас ресурсы платными и дорогими, подрывая сложившуюся практику хозяйствования. Кстати, Госплан ведь в сложившейся конфигурации, пожалуй, не столько планирует, сколько фиксирует распределение ресурсов, достигнутое в ходе закулисной межведомственной борьбы, так ведь? И кто в этой системе верховный арбитр?

- ЦК КПСС, - прокряхтел академик, - что, это все тоже из газет?

Я вздохнул:

- Хоть как-то функционирующих вариантов у такой централизованной системы не может быть много. Вычислить по внешним признакам, что реализовалось в действительности - не сложно. И, - я опять наклонился вперед, - мне не нравится тот ответ, что я вычислил. Сильно не понравится, я ведь люблю свою страну. У нас впереди кризис колоссального масштаба, и мы в него уже вползаем. Или, успокойте меня, Леонид Витальевич, я ошибаюсь?

Он помолчал, глядя куда-то в книжный шкаф у стены, но вряд ли что-то там видел. Потом сказал суховато:

- Неожиданно. С Израиль Моисеевичем тоже хотите это обсудить?

- Я похож на идеалиста? - поразился я.

- К сожалению, нет, - поджал губы академик, потом вздохнул, - впрочем, может быть, действительно, грядет время зубастых... Вы тут не во всем правы... Но, как ни удивительно для вашего возраста - во многом. Но тот путь, что вы хотите выбрать... Андрей, он ведь очень грязен!

Я с тяжелым вздохом откинулся на спинку кресла и опять развел руками:

- Если для спасения СССР мне придется прыгать в сортирную яму - что ж, буду нырять. Это ведь далеко не самое худшее...

- А что ж тогда худшее? - спросил, после короткой заминки, Канторович.

- Леонид Витальевич, - посмотрел я на него с невольной укоризной, - я ж буду не один, поведу за собой. А вот что с ними будет...

- И не боитесь? - в интонации и взгляде Канторовича было то знание жизни, в которой "много печали". Потом он добавил с какой-то легкой горечью: - впрочем, юность мало чего боится.

- Боюсь, - поморщившись, признался я, - еще как боюсь.

Мы помолчали, каждый о своем.

Потом Канторович с силой потер лоб:

- Но в таком случае... А! - он вдруг прервался и резко махнул рукой, - Андрей, заходите и звоните в любое время. По любому вопросу. Я настаиваю.

Тот же день, позже,

Москва, Ленинские Горы.

Я еще не отошел от встречи с Канторовичем (что после такого разговора час!), как из глубокого кожаного кресла навстречу мне величаво поднялся щуплый пожилой еврей. Это был он - великий и ужасный, Израиль Моисеевич Гельфанд собственной персоной, анфан террибль современной математики.