Спелое яблоко раздора

— Теперь смотрите сюда. — И он, как заправский фокусник, выудил из папки какую-то газетку. — Вот, а теперь прочтите это, — показал он на последнюю страницу. — Что вам это напоминает?

— Вслух? — спросила я.

— Лучше вслух, у вас хорошо получается, — похвалил меня Иван Иванович.

Я, благодарно улыбнувшись, посмотрела на страницу и, скрыв удивление, прочла:

ВОСЬМИСТИШИЕ
Но нет, не знали мы, не знали
И не умели разгадать,
Когда картины оживали,
Что рук нельзя нам разнимать;
Что нам нельзя разрушить сказку,
Ведь сказка рушится сама,
Когда мы придаем огласке
Того, кто в сказку нас позвал.

— Что скажете на этот раз? — хитро поинтересовался Григорьев.

— Но ведь это то же самое стихотворение, — я посмотрела на критика выжидательно, — хотя здесь и стоит имя какого-то Антона Бондаренко.

— Вы правы, стихотворение то же самое, — удовлетворенно кивнул Иван Иванович. — И что вы думаете по этому поводу? — пытал он меня, решив, видимо, разыгрывать из себя этакого Пинкертона или Шерлока Холмса, отведя мне почетную роль доктора Ватсона.

— Полагаю, что кто-то из этих двоих вор, — просто ответила я и едва удержалась, чтобы не добавить слово: «Холмс».

— И кто же? — с самым заговорщическим видом поинтересовался Григорьев. — Кто, по-вашему?

— Полагаю, что Высотин, — сказала я, с интересом глядя на него, и объяснила свою догадку: — Иначе вы не говорили бы о поруганной чести.

— Браво! — воскликнул Григорьев. — Вы совершенно правы: Алекс стянул этот стишок у молодого поэта.

— Но зачем, Иван Иванович? — задала я своевременный вопрос. — Зачем известному поэту воровать стих у поэта неизвестного? Не вижу в этом логики. Вот если бы наоборот… Кстати, — я посмотрела на выходные данные газетки, — вы не знаете, когда Высотин написал свое стихотворение?

— Я знаю другое, Танечка, — самодовольно ухмыльнувшись, ответил Иван Иванович. — Я знаю, что сборник вышел позже, чем газета.

— Вы правы, — вздохнула я, сверив даты выхода в свет книги и газеты. — Но можете ли вы доказать свою правоту?

— Полагаю, что да, — заверил меня критик. — Я нашел этого паренька и на днях собираюсь его посетить. Он живет, кстати говоря, в пригороде.

— И что же? Вы думаете, он предоставит вам доказательства? — Я пытливо прищурилась.

— Уверен. Больше того, хочу пригласить вас с собой. — Я подняла брови. — Если, конечно, вас заинтересовала вся эта история, — тут же добавил Иван Иванович.

— Заинтересовала! — хмыкнула я. — Я даже готова поспорить с вами, что вором окажется не Алекс, а мальчишка! — Мне нужно было подстегнуть этого борзописца.

— Согласен! — принял пари Иван Иванович. — Проигравший должен будет выполнить одно желание победителя, — нагло заявил он, поблескивая глазами.

— Отлично!

Мы заключили вполне циничное пари, так сказать, в духе времени. После этого договорились насчет поездки, и я распрощалась с господином критиком. Мне уже было о чем подумать.

* * *

Конечно, я могла бы сразу спросить его, не был ли он накануне смерти у Высотина, выполняя таким образом порученное мне задание, но подумала, что об этом я спросить могу всегда, а сейчас мне было куда интереснее совершить поездку с критиком, назначенную на послезавтра. К тому же я полагала, что обвинения в плагиате если и не главная причина, подтолкнувшая Высотина к самоубийству, то, скажем, одна из многих. Вполне может быть, что человек просто не выдержал прессинга. Иногда в жизни складываются такие ситуации, когда, за что ты ни берешься и что ни делаешь, ничего не получается, ничего не выходит и, кажется, ничего и никогда впредь уже не поправится. Нужно обладать порядочным мужеством, чтобы пережить такие вот периоды, и далеко не всем это под силу.

Кстати, надо бы узнать о Высотине побольше. Может, тут действительно целый букет. Мало того, что критические статьи-обвинения, так еще и измена, например, любимой жены, какие-нибудь неприятности в фонде. И надо еще узнать о том, сообщил ли Григорьев самому Высотину о своей находке. Я поставила себе «галочку» для памяти. Поставила и продолжала размышлять уже по дороге домой.

Безусловно, обвинение в плагиате меня не только удивило, но и порадовало. Я мало знала о душевных качествах покойного, но неумолимая логика подсказывала, что если кто и мог быть вором, то, скорее всего, все-таки Бондаренко. Глупо как-то было подозревать в этом Высотина. Только такому литературному агрессору, как Григорьев, могло подобное прийти в голову. Впрочем, я решила, что на эту тему нужно поговорить с Сергеем Белостоковым и другими друзьями поэта.