Спендиаров

Николай Андреевич явно благоволил к нему…»

Вскоре он познакомил его со своими старшими учениками, известными Спендиарову по их произведениям.

«Экая махина!» — воскликнул однажды Николай Семенович Кленовский, придя в восторг от симфонической картины Глазунова «Кремль». Теперь и сам автор «Кремля» производил на Сашу впечатление «махины». Огромный, грузный, с вялыми, опущенными чертами лица и мрачным выражением небольших карих глаз, он, не выпуская изо рта сигару, неприветливо разглядывал миниатюрного и робкого Александра Афанасьевича. Спендиаров чувствовал себя неловко в его присутствии. Совсем иные ощущения вызывал у него Анатолий Константинович Лядов. Что-то деликатное и вместе с тем решительное привлекало в нем Спендиарова. Он слышал о Лядове как о человеке скрытном и нелюдимом, но это не мешало ему останавливать на лице Анатолия Константиновича долгий доверчивый взгляд.

В том же первом году занятий с Римским-Корсаковым Спендиаров познакомился с петербургскими музыкантами младшего поколения. Они собирались у Александра Михайловича Миклашевского — ученика Лядова.

Приходили Налбандян, которому Александр Михайлович аккомпанировал на концертах, Оссовский, Николай Николаевич Черепнин — веселый многоречивый молодой композитор с вздернутым, словно налепленным гуммозой, кончиком носа — и Николай Николаевич Амани — худой длиннолицый юноша.

Вечер начинался с музыки.

«Мы проигрывали друг другу свои новые сочинения, — рассказывал Миклашевский. — Помню, Александру Афанасьевичу чрезвычайно понравилась одна з моих прелюдий, и он все просил ее повторить.

Мы любили слушать игру Амани. У него были удивительно нежные фортепьянные пьесы, и играл в их так поэтически. Юноша был болезненно самолюбив. Мы знали, что он беден, одинок, живет впроголодь в чердачном помещении, но боялись обидеть предложением помощи. Помню, он пел тихим-тихим голосом: «О боже, как хорош прохладный вечер мая!..»

Все мы были поклонниками музыки Александра Афанасьевича. Писал он в то время немного, так как был занят подготовкой к государственным экзаменам, но все, что он сочинял, было, изящно и гармонично. Например, «Менуэт», «Старинный танец» и «Канцонетта» для скрипки, написанная специально для Налбандяна и появившаяся на свет здесь, на Лиговке.

После музицирования мы располагались в глубоких креслах и на громадном диване, прозванном «самосон». Начиналась беседа. В те годы мы увлекались теорией. Помню, Александра Афанасьевича заинтересовало мое исследование хроматической гаммы. Обыкновенно в теоретических спорах мы прибегали к авторитету маститых композиторов. Исчерпав словесные доказательства, Александр Афанасьевич, удивлявший нас выдающейся музыкальной памятью, садился за рояль и играл отрывки из опер Римского-Корсакова.

Иногда мы безудержно веселились, причем в шутках особенно изощрялся Николай Николаевич Черепнин — человек необыкновенно общительный и остроумный. Помню, как Александра Афанасьевича смешили наши остроты. Вообще я его неулыбающимся представить себе не могу. Он всегда так мило-мило улыбался.

Немало доставалось от нас господам критикам — хулителям произведений композиторов «русской школы». Был такой композитор и критик Михаил Иванов — отвратительный человек!

Однажды он сказал мне: «Сыграйте мою вещь, и я напишу о вас в газете». Чего только мы не придумывали про него! Он написал оперу «Горе от ума», а мы назвали ее «Горе от Иванова». Его оперу «Потемкинский проезд» мы прозвали «Проезд впотьмах», «Забава Путятишна» — «Забава пустяшная». Острили мы и по адресу почитаемых музыкантов. Кто-то из нас составил шараду: «Глазу нов уху дик».

Александр Афанасьевич был тоже предметом наших шуток. Бывало, придет к нам восторженный. В передней, не раздеваясь, говорит: «Я на минутку…» Мы его просим: «Разденьтесь, Александр Афанасьевич, посидите с нами!» Он машет руками: «Что вы, я тороплюсь!» А сам, заговорившись о музыке, машинально разденется и машинально же пройдет к роялю…»

«Удивительный был музыкант! — добавил к рассказу Александра Михайловича Миклашевского Иоаннес Романович Налбандян. — Весь наполнен искусством. Напоминал этим старых мастеров — Бетховена, Моцарта… В жизни он был страшно рассеян, в музыке — собран.

Вообще изменчивое лицо у него было. Смеяться он мог, как ребенок. Расскажет анекдот и смеется заразительно. А сядет за рояль — становится суровым, лицо волевое. Видел я его и печальным. Он был очень уязвим, мог затосковать от неласкового к нему отношения. Как цветок был: тронешь, а он закрывается».

Горе

Государственные экзамены прошли на этот раз успешно. Выдержав почти по всем предметам на «весьма удовлетворительно», Саша получил диплом первой степени.

Он приехал в Симферополь в отличном настроении. В доме на Севастопольской менялись обои и красились полы. В передней, коридорах, на стеклянной галерее стояла завернутая в рогожу новая мебель.

Готовились к встрече молодой невестки, обещавшей в скором времени приехать.