Спеши вниз

Виски не могло выплеснуться из стакана, его там было всего на полвершка от донышка. Но оно оплеснуло края доверху и маленьким водоворотом опустилось на дно. Рука его не могла прийти в равновесие, он поставил стакан на прилавок. Девушка, не глядя на него, потянулась к сумке, чтобы достать носовой платок. Она отстегнула золотой змеиный клубок. Пальцы у нее были не те: короткие, толстые, слишком много колец, ногти выкрашены в бутылочно-зеленый цвет.

Он не верил глазам: этого не может быть! Ведь он свободен, свободен, уже давно свободен. Какое ему дело до сумочки, и чья она, и у кого была точно такая же! Боже, ну зачем это! Такой муки он не мог себе и представить. Он ухватился за стойку. Волны боли шли откуда-то изнутри, они начинались где-то возле солнечного сплетения и пронизывали все тело до кончиков пальцев на ногах и руках. Ну что они с ним делают? Нет, нет, неужели они не знают, что они с ним делают? Все здесь в баре, все во всем свете, если бы они только знали, они помогли бы ему, разыскали бы Веронику и привели бы ее к нему. Они нашли бы ее, пойми они только, что человек умирает, человек, который не заслужил такой смерти и адских мучений. Если они заглянули бы в него и хоть на мгновение почувствовали бы то, что он чувствует, они попытались бы ее найти. Телеграммы ринулись бы по проводам: з-з-з, это вы? Срочный вызов, приостановите все передачи, человек мучается. Телеграмму отпечатают на листке бумаги, кто-то постучит в дверь комнаты, где она сидит, или застанет ее на лужайке, где она гуляет одна. Если бы кто-нибудь тонул, ему кинули бы канат. А это хуже, чем тонуть, это — раскалываться на куски. Человечество не допустит, чтобы с ним такое случилось.

Нет, нет, нет, никто ему не поможет. Допивай стакан, уходи из бара. А как же сумочка? Не может быть двух таких. Она, наверно, украла ее? Может быть, это и есть нить к Веронике, или она, быть может, там, в сумочке, какой-то магией уменьшенная до размера белой мышки, и только ждет, чтобы он открыл сумочку и выпустил ее. Опустить ее в воду, и она снова достигнет своего настоящего роста. Обезвожена. Он сходит с ума, на этот раз всерьез. Чарлз залпом выпил виски.

Внезапно он ощутил усталость, усталость старика. Нет, конечно, сумочку эту девушка купила в магазине, должно быть, таких сумок сколько угодно. Змея на застежке и все прочее. Каждый может зайти в магазин и купить. Он сам может пойти и купить такую же и подарить Розе.

Роза! Сидя с пустым стаканом в руке, не спуская глаз с сумочки на стойке, он вдруг и окончательно понял, что с этим все кончено. Теперь он ничего не подарит Розе, даже самого себя, потому что сам он не свой. Еще виски. Мысли о Веронике отхлынули. И это прошло. Никогда, ни за что не вспоминать о ней. Не надо ему никого. Если бы она сейчас вошла в этот самый бар, он тотчас же вышел бы в другую дверь, не сказав ей ни слова, постаравшись, чтобы она его даже не заметила. Разбит. Колеса подмяли его, проехали по нему. И эта последняя мечта о тихом убежище в закопченном коричневом доме — теперь он знал ей цену. Просто этап выздоровления. Выздоровление означало только осознание своей болезни, трезвый учет того, насколько ты изувечен. Не надо ему Розы, не надо Вероники, не надо ничего.

— Выбирайся, как можешь. Жалкий слюнтяй! — сказал он, выходя на улицу.

— Ну, вот и кончилось, — сказал он, входя через несколько шагов в другую пивную.

— Недотепа! — сказал он стакану портера. — Что ты мудришь?

— Вы мне, дружище? — спросил его, перегибаясь, человек в кашне.

— Нет. Просто кетгут. У меня кетгут, — сказал он, вставая. — Я и сюда пришел оставить кетгут.

Он вышел.

— Не дури! — сказал он фонарному столбу. Крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу. Любовь-паскуду в ненависть скрутя… Ну, хватит, хватит.

— Так и не дождался, дружок? — спросила, подходя к нему, проститутка.

— И не дождусь, — сказал он. — Так мне и надо.

— Ты не обижайся, дружок, — сказала она.

— Я не обижаюсь, — сказал он.

— А насчет той работы, мистер Брейсуэйт, — сказал он. — Если место еще не занято, я бы согласился. Дела у меня так обернулись.

— Значит, вы сейчас не женитесь?

— По-видимому, нет.

— Но как же? Вы соглашаетесь, не спросив меня ни о часах, ни об оплате? — в смятении спросил мистер Брейсуэйт: ему трудно было привыкнуть к такому человеку, как Чарлз.

— А разве это уж столь неблагоразумно с моей стороны? Вспомните, что я достаточно нагляделся на вас за это время и уверен, что вы не из тех, кто недоплачивает своим служащим… сэр, — добавил он, чувствуя, что отношения между ними должны стать более официальными, и чем скорее, тем лучше.

Ему нравился мистер Брейсуэйт, и одно время они чуть было не перешли на доверительную близость. Но инстинкт подсказывал ему, что нельзя допускать сложных взаимоотношений, которые возникли бы из попытки путать хозяина с другом. Он должен отклонять всякий намек на опеку.