Спецслужбы и войска особого назначения

Вот пример из времен царствования Анны Ивановны. В придворный винный погреб впопыхах забежал Иван Маркелов — «определенный при поставце для носки питей», то есть попросту — официант, и в довольно резком тоне потребовал у винного приказчика Щукина бутылку вина, которую срочно требовали «вверху», то есть при дворе. Щукин спокойно выставил перед Маркеловым бутылку и сказал ему в шутку, по-видимому, словами какой-то песни: «Что же ты гневна, государыня моя?» На это Маркелов — человек явно грубый и несдержанный — «бранил матерно» Щукина и всех присутствующих в погребе и при этом употребил оборот: «Я государыню…» и т д., схватил бутылку и выскочил из погреба. Как потом на следствии он ни отпирался и ни утверждал, что имел в виду собственную жену («у меня есть жена — государыня моя, так я ее…»), было поздно — слово не воробей! Маркелов отделался весьма легко — его пороли батогами и потом записали в солдаты.

А вот еще один попавший в сыск матерщинник — «сексуальный гигант» — К. Стеблов, который, «напився пьян», куражился перед товарищами: «Меня нешто не берет: ни нож, ни рогатина, ни ружье, и ежели на улице увижу хотя какую бабу и оная со мной пакость сотворит, да не токмо это, я волшебством своим и к матушке нашей государыни Анне Ивановне подобьюсь!»

Третью группу непристойных слов, как пишет историк русского права Г. Г Тельберг, «составляют такие проявления словесной невоздержанности московского обывателя, которые, не заключая в себе ни умысла к тяжкому политическому преступлению, ни явного оскорбления государя, содержали, однако же, либо неуместные суждения о государственных делах, либо распространение слухов о близости политических перемен»

Наконец, в четвертую группу «непристойных» слов входят различные оговорки, описки, случайные сочетания слов, которые, оказавшись рядом с именем или титулом императрицы, рассматривались как покушение на ее честь.

Никаких оправданий при описках во времена Анны (как, впрочем, и во времена Петра и Елизаветы) следствие не принимало.

Ну а уж о делах по поводу «вытирания зада указами с титулами» или только публично высказанного намерения совершить это действие распространяться даже не буду — столь очевидна тяжесть этого «государственного преступления».

Как начиналось политическое дело? Ответ прост — чаще всего с доноса или, как тогда говорили, извета. Форма извета была произвольная — либо письменная, либо устная.

(Е. Алисимов. «Должен, где надлежит донести», или в гостях у Андрея Ивановича // Звезда. — 1992. — № 5–6.)

ДОНОСЫ И ПЫТКИ

Чаще всего о государственном преступлении извещали устно — либо непосредственно в Тайной канцелярии, либо вышестоящему начальству.

Объявление «слова и дела» подчас представляло собой весьма экзотическое зрелище: взволнованный человек, часто пьяный, выбегал на людное место и громко кричал: «Караул!» и «Слово и дело!», после чего его хватали и немедленно волокли в присутственное место, все же, видевшие эту впечатляющую сцену, сразу разбегались, чтобы не попасть в свидетели.

Чрезвычайно распространенным было объявление «слова и дела» накануне или во время экзекуции за какое-нибудь мелкое преступление, должностной проступок. Вот типичный случай. Капитан Кексгольмского полка Ватковский приказал выпороть писаря Зашихина, где-то пропьянствовавшего два дня, и «оной Зашихин сказал ему «Не бей меня, я скажу за собою «слово и дело!», а как стали раздевать, он, Зашихин, вырвался у барабанщиков из рук, и, выбежав на крыльцо, закричал за собою: «Слово и дело». Естественно, в подобном случае экзекуция приостановилась и доносчика вели в Тайную канцелярию.

В Тайной канцелярии, «где тихо говорят» (термин, бытовавший в народе), шума не любили — сыск вообще не любит быть в центре общественного внимания. Курьер Колымчев, донесший в 1732 году прямо при дворе Анны на симбирского воеводу князя Вяземского «в непитии здоровья» императрицы, не только не получил награды за донос, но был оштрафован и записан на два месяца в солдаты, так как «о вышепоказанном известном (т. е. ординарном) деле… извещал необычно, якобы о неизвестном деле, вероятно, орал во всеуслышание как об особо опасном преступлении.

Кричать «слово и дело» разрешалось лишь в том случае, если не было возможности донести как должно и где надлежит. Поэтому совсем плохо пришлось типографскому служащему Крылову, который «пришед в Анненгоф и вошед в сад, где соизволяла быть Елизавета и тогда он, Крылов, дерзновенно став на колени, закричал, что знает он, Крылов, государству недоброжелателей и изменников».