Спи, бледная сестра

— Ну, Марта, милая моя, ты можешь встать? Давай я тебе помогу. Вот так, держись за маму. Хорошо. Вот так, моя хорошая. — Все еще поддерживая смущенную Эффи за талию, Фанни повернулась к констеблю. Бедняга вконец растерялся. — Офицер, — резко сказала она. — Не могли бы мы попросить вас исполнить свой долг и разогнать это… это стадо, пока они еще больше не взволновали мою дочь?

Полицейский растерялся. Я видел, как он пытается сохранить остатки самоуверенности. Он по-прежнему смотрел на нас с подозрением, но Фанни явно подавила его своей личностью.

— Ну? — нетерпеливо сказала Фанни. — Неужели мы должны терпеть домогательства этих вульгарных зевак? Разве моя дочь — экспонат, чтобы ее разглядывать? — Она повернулась к толпе в роскошной праведной ярости. — Проваливайте! — скомандовала она. — Давайте, шевелитесь. Шевелитесь, я сказала!

Народ нехотя расходился, и лишь тип с усами стоял на своем.

— Я требую объяснить… — начал он. Фанни уперла руки в бока и шагнула вперед:

— Ну вот что…

Фанни сделала еще шаг. Их лица почти соприкоснулись. Она что-то очень тихо прошептала.

Усатый джентльмен подпрыгнул как ужаленный и заторопился прочь, изредка оглядываясь на Фанни в почти суеверном страхе. Затем она снова подошла к нам, блистая беззаботной улыбкой.

— Вот так, офицер, — сказала она. — Так это делается. — Констебль топтался в нерешительности, и она продолжила: — Моя дочь очень чувствительна, офицер, ее может расстроить любая мелочь. Я предупреждала зятя, что не нужно водить ее на ярмарку, но он все делает наоборот. И поскольку он абсолютно не понимает, как обращаться с юной леди в интересном положении…

— А? — сказал констебль.

— Да. Моя дочь ждет ребенка, — сладко пропела Фанни.

Констебль покраснел и нацарапал какую-то бессмыслицу в блокноте. Стараясь не потерять лицо, он повернулся к Эффи:

— Весьма сожалею, мэм, — сказал он. — Я просто выполняю свой долг. Ведь вы — дочь этой леди?

Эффи кивнула.

— И супруга этого джентльмена?

— Разумеется.

— Не могли бы вы сообщить мне ваше имя, мадам? Эффи слегка вздрогнула. Я заметил, но констебль, кажется, нет — она моментально взяла себя в руки.

— Марта, — сказала она и повторила увереннее: — Марта. — И, с улыбкой повернувшись к Фанни, Эффи обняла ее за талию и внезапно рассмеялась, не понять почему.

Фанни Миллер много лет была частью моей жизни, и я уважал ее как ни одну другую женщину. На десять лет старше меня, она обладала особой тяжеловесной красотой, острым как бритва умом и была снедаема мужским честолюбием. Как и я, она перепробовала себя в различных амплуа. Ее мать из деревенской девочки стала хеймаркетской потаскушкой и определила Фанни в эту древнейшую из профессий, едва той исполнилось тринадцать. Четыре года спустя мать умерла, и Фанни жила сама по себе, зубами и когтями сражаясь с миром, в который ее бросили. Она страстно хотела преуспеть и в последующие годы научилась читать, писать, чистить карманы, вскрывать замки, драться с помощью бритвенного лезвия или собственных кулаков, готовить лекарства и яды, говорить как леди — хотя она так и не смогла избавиться от корнуоллской картавости, полученной в наследство от матери, — и пить как мужчина. Помимо всего прочего, она научилась презирать мужчин, выведывать и использовать их слабости и вскоре сумела продвинуться от торговли собой до торговли другими.

Фанни заработала свой капитал десятком способов, как честных, так и не слишком: она пела в оперетте, предсказывала судьбу на бродячей ярмарке, продавала поддельные средства от ревматизма, шантажировала, воровала, мошенничала. Я познакомился с ней, когда у нее уже было собственное заведение и около дюжины девушек под началом. Красотки все без исключения — но ни одна не могла соперничать с Фанни, высокой, почти с меня ростом, с сильными округлыми руками, широкими плечами и колышущимися формами, свободными от корсетов и поясов. У нее были яркие кошачьи глаза цвета янтаря и копна медных волос, которые она собирала в сложный узел на затылке. Но Фанни не продавалась — ни за какую цену. Я, как дурак, настаивал — у каждой женщины есть своя цена и свой предел, по крайней мере, я так думал, — и она нанесла удар, с кошачьей грацией метнула в меня опасную бритву с рукоятью из слоновой кости, нарочно промахнувшись на полдюйма. Это было так быстро — я даже не заметил, как она достала бритву из кармана, — но я до сих пор помню, как она смотрела на меня, захлопывая чертову штуковину и пряча ее в юбки со словами: «Ты мне нравишься, Моз. Правда нравишься. Но если ты снова забудешься, я с тебя шкуру спущу. Понятно?» И ни малейшей дрожи в голосе, никакого учащенного сердцебиения.