Спи, бледная сестра

Я как-то читала — наверное, в сказке, — что каждый мужчина тайно влюблен в собственную смерть и разыскивает ее с отчаянием настойчивого любовника. Если бы Эффи не сказала мне голосом Марты, что Генри Честер и есть Отшельник, я бы все равно догадалась — по мрачному блеску в его глазах, когда в ту ночь он, пошатываясь, вышел из моего дома. Я уверена: какая-то часть его преступной души узнала ее — нет, не Эффи, не бедную пустышку, ждущую, когда ею овладеет более сильный разум, но Марту, мою Марту, трепетавшую во взгляде его Эффи… Да, он узнал ее, старый Отшельник, и его потянуло к ней — холодный мрак могилы манил его. В те дни у меня были способы видеть то, что не видно глазу, — да и сейчас тоже, если требуется, — и я чувствовала его темную страсть и питала ее. Есть травы, чтобы затуманивать разум, и коренья, чтобы его пробудить, зелья, чтобы раскрыть глаза души, и другие, чтобы складывать реальность в хрупких бумажных птиц… а еще есть духи, да, и привидения, неважно, верите вы в них или нет, они бродят по закоулкам преступного сердца и ждут возможности обрести новую жизнь.

Я могла бы рассказать вам о том, как на моих глазах моя мать вдохнула жизнь в глиняного человечка, нашептывая странные воспоминания в его безмозглую голову, и о том, как настоящий человек сошел с ума; или о корне, который съела одна красавица, чтобы поговорить с умершим любовником; или о больном ребенке, который покинул свое тело и полетел к умирающему отцу, чтобы прошептать старику на ухо молитву… я видела все это и многое другое. Качайте головой, говорите о науке, если вам угодно. Пятьдесят лет назад вашу науку назвали бы колдовством. Видите, он поднимается, беспокойный прилив перемен. Нас несут его темные загадочные воды. Прилив возвращает мертвых, нужно только верить и ждать. Нам обеим нужно только чуточку времени. Мне — чтобы подвести ее ближе. Марте — чтобы стать сильнее.

Мы ждали.

34

Странно, как умеет складываться время, точно льняные простыни в шкафу, приближая прошлое к настоящему так, что события соприкасаются, даже пересекаются. Когда я возвращался с Крук-стрит на Кромвель-сквер, на меня вдруг нахлынули воспоминания — яркие, с трудом верилось, что я так давно выкинул все это из головы. Будто рыжеволосая девушка разбудила спящую часть моего разума и освободила монстров прошлого.

Горькое мое возбуждение подстегивали призрачные видения проклятия: вину я мог терпеть — она была знакома, как линии на моих ладонях, — но не только вину я испытывал. Еще бесовскую, жестокую радость. Я впервые наслаждался своей виной, бесстыдно выставляя себя, как грошовая шлюха, пред суровым образом отца в моей душе. В бледном свете убывающей луны бежал я, и горячий уголек извращенной радости жег мое нутро. В тишине я кощунственно выкрикивал ее имя:

— Марта!

Казалось, я еще чувствую ее прикосновения на коже, ее запах стоял в ноздрях, запах тайны и дьявольского наслаждения… Я смеялся без причины, как сумасшедший, — рассудок ускользал от меня, как стыдливая девственница, скрывающая лицо под вуалью. И я вспомнил.

Мое первое причастие, всего четыре недели назад я совершил тайный, постыдный акт в комнате матери… Лето растаяло в гниющую, переспелую осень: толстые коричневые осы предательски вились вокруг яблонь, и даже в воздухе висело желтоватое марево, а тошнотворный сладковатый запах напоминал о ливнях после сбора урожая и плодах, оставленных гнить на ветвях.

В тот день причастие должны были принимать шестеро: четыре мальчика и две девочки. Мы шествовали от деревни к церкви, а за нами, распевая гимны, следовал хор. Родители со свечами в руках замыкали процессию. Это был торжественный день для моего отца — хотя мама и не пошла, она не любила жару, — и я понимал, что не стоит жаловаться. Но меня воротило от белого одеяния, так похожего на девчачью ночную рубашку, и еще этот стихарь поверх… Я ненавидел масло для волос, которым нянька намазала мне голову, у него был перезрелый сладкий запах гнилых яблок, и я боялся, что жирные осы будут неслышно кружить над моей головой. День стоял жаркий, я чувствовал, как пот капает с волос и лица на стихарь, течет, покалывая подмышки, живот, пах. Я пытался не обращать на это внимания, слушать приторное фальшивое пение мальчиков-хористов (мой собственный голос сломался всего неделю назад, хор теперь не для меня) и низкий суровый голос отца. Я старался не забывать, что сегодня у меня особенный день, сегодня я стану полноправным членом общины, и в следующее воскресенье, когда взрослые поднимутся для причастия, чтобы отпить вина из украшенного камнями потира, и протянут губы к таинственным белым кусочкам Тела Христова, я буду одним из них — я отведаю крови и плоти Спасителя.