Спящие пробудитесь

— Нигде пути не стадо! В горах — разбойники, в городах — муллы да кадии…

В ином месте мулла не спустил бы подобной дерзости, но тот счел за лучшее сделать вид, что не слышал. Седобородый улем не выдержал, однако:

— Я — кадий Балыкесира. Значит, ты и меня с разбойником равняешь?

— Помилуй Аллах, ваше степенство, — смиренно отозвался акынджи. — Я об этих молодых. Известно: голодный волк куда опаснее сытого. А ваше степенство, судя по бороде, давно уже в кадиях.

Прежде чем кадий сообразил, что за смиренным тоном акынджи крылась еще большая дерзость, тот успел спрятаться за спины товарищей, словно в лесу исчез.

День стоял сумрачный, по небу бежали клочковатые серые тучи, о берег часто хлопала мелкая волна.

Переправлялись на грузовых маунах, что ходили на веслах и под парусами. Когда их судно отвалило от берега, сквозь стук копыт по настилу, громкие морские команды и удары весел о воду послышался ровный голос одного из дервишей. Он что-то рассказывал окружившим его акынджи. Посланцы Бедреддина незаметно пристроились поближе.

— Да что я говорю, не четыре, а всего три десятка лет назад при покойном султане Баязиде — да будет земля ему пухом! — вышла эта история. Начиналось его царство под счастливой звездой. Смолоду был государь богобоязнен и справедлив, любил внимать наставлениям удостоившихся благодати, привечал их при дворе. Мой покойный учитель Абу Исхак Казеруни, прозванный Мешаихи Кирамдан, то бишь — чтоб вам было понятно — «слава шейхов», — да пребудет над ним вечная милость Аллаха! — был наставником султана Мурада. Остался он шейхом и у его сына, султана Баязида. Те из вас, кто бывал в Бурсе, знают обитель Абу Исхака. Султан повелел построить ее для моего учителя. За все это Господь воздал повелителю нашему сторицей — даровал множество побед над иноверцами, высоко вознес его мощь… Но когда визирем стал Чандырлы-заде Али-паша, все переменилось. Алчный, преданный плотским наслаждениям, он повсюду насажал себе подобных улемов, поназначал и кадиями, а те, забыв о благочестии и шариате, принялись лихоимствовать. За мзду осуждать невиновных, творить беззаконие. Подсунули султану жену — христианку Оливеру, дабы приучила она его к вину и отвлекла от державных забот. Каков был конец — известно…

Дервиш многозначительно помолчал. Ахи Махмуд и Шейхоглу Сату знали, что богословы презирают шейхов и дервишей, именуют их мошенниками, которые дурачат невежественный люд и сбивают его с праведного пути. Шейхи и дервиши платили богословам той же монетой: все, мол, они лицемеры, ибо сделали веру своим ремеслом, зарабатывают ею себе на харч, и притом довольно жирный. И все же подобного объяснения разгрома османов под Анкарой и последовавших за ним бедствий им еще слышать не доводилось.

— Когда весть о бесчинствах и взяточничестве кадиев дошла до моего учителя шейха Абу Исхака, — да будет рай местом пребывания его! — продолжал дервиш, — он повелел своим мюридам открыто обличать нечестие в мечетях и дервишеских обителях. Их речи вскоре достигли слуха самого повелителя. «Привезти сюда нечистых на руку кадиев!» — приказал он. Собрали со всех земель кадиев, числом более семидесяти, поместили их в одном из домов Енишехира. «Ступайте и подожгите сей дом, — повелел султан. — И пусть вместе с ним сгорят нечестивые кадии!» У визиря Али-паши язык отнялся. Гык, чмык, а что сказать, как тут быть, в ум не возьмет. Был у султана в те времена любимый шут по кличке Араб. Призвал его к себе визирь и говорит: «Если придумаешь, как спасти кадиев, — озолочу!» Шут Араб бегом к государю: «Пошли, мой султан, меня послом в Константинополь», — «Ах ты паршивец! Что тебе там делать-то?» — «Попрошу, мой государь, монахов у византийского императора», — «А монахи тебе зачем, шут бестолковый?» — «Как же, — отвечает шут, — вот перебьем своих кадиев, а на их место монахов и посадим». Султан рассмеялся: «Ну и дурак ты, Араб! Неужто полагаешь, будто вместо рабов своих я назначу кадиями чужеземных монахов?» — «Ваше величество, рабы у тебя неученые. А монахи-то столько трудов потратили, чтоб выучиться». Удивился султан: «Как же теперь быть?» — «А об этом, — молвит Араб, — знают визири, не шуты». Призвал султан к себе визиря: «Послушай, Али, правду ли говорит дурак, что те кадии ученые?» — «Правду, мой султан. Неученых кадиев не бывает!» Тут султан как закричит: «А ежели они ученые, отчего паскудство творят?» Али-паша не заставил ждать ответа: «Оттого, мой государь, творят, что жалованье у них низкое…»

Акынджи захохотали. Дервиш переждал смех и заключил:

— С той поры жалованье кадиям прибавляли не раз, а паскудничают они пуще прежнего…

То ли от того рассказа, а может быть, от морского волнения — оно всегда будоражило его сердце — Шейхоглу Сату ощутил воодушевление, которое, он знал по опыту, предвещало приближенье стихов.

Старый поэт отошел в сторонку. Сел на лавку, устроенную вдоль борта мауны, расчехлил кобуз.