Спич

Довольно быстро Женечка убедился, что его нынешний профессор интеллектуальнее и глубже Вацлава. В какой-то связи Женечка как-то упомянул чуму из «Смерти в Венеции», и Люмьер тут же его поправил: «Там речь о холере». И добавил, что, мол, если Женечка имеет в виду не первоисточник Манна, а фильм Висконти, то ему можно посоветовать посмотреть и Людвига. В другой раз речь зашла о Прусте – в связи с балетом Бежара, кажется. И Люмьер упомянул страсть Марселя к Альбертине из «Под сенью девушек в цвету», которая была, конечно же, Альбертом. В начале нашего века, пояснил профессор удивленным слушателям, Франция была такой же ханжой, как Америка на рубеже шестидесятых. И как Россия сегодня. Это было в те годы весьма рискованное замечание. И Женечка подумал: «Нет, мальчик все-таки был».

20

Женечка обожал своего профессора, и тот тоже стал его выделять. И с конца первого курса восемнадцатилетний Евгений Евгеньевич стал печататься в специальных журналах. Люмьер вдохновлял его и почти незаметно, как бы исподволь, продвигал, и Женечка стал считать его своим Учителем, своим настоящим гуру и водителем. Толчком послужила курсовая Женечки о манифесте Бретона, которая после небольших переделок ушла в «Иностранную литературу» с рекомендацией Люмьера. То есть, как и Равиль Ибрагимов, Евгений Евгеньевич в самом нежном возрасте тоже зарекомендовал себя вундеркиндом.

И вот в начале третьего курса случилось то, о чем и мечтать было нельзя: профессор пригласил Женечку к себе в гости. Люмьер тогда, в начале дивного московского солнечного сентября, вернулся с юга Франции, загорелый, помолодевший, непривычно оживленный. И обрадовался Женечке, быть может, не многим меньше, чем ему самому обрадовался ученик. И попросил остаться после занятий.

– У вас есть что-нибудь новенькое? – спросил Учитель.

И Женечка признался, что все лето занимался французским и смог достать через знакомых томик де Сада. И кое-что по этому поводу набросал. «Ах, милый, все одно к одному, загляните-ка ко мне, когда выдастся свободный вечерок, у меня теперь есть видеопроигрыватель и картина Пазолини как раз по вашему маркизу». И Женечка не выдержал, выпалил, как школьник: мол, я и сегодня свободен. И покраснел от собственной неловкой нетерпеливости. Люмьер улыбнулся: «Ну, тогда завтра». И назвал Женечке свой адрес, назначил время.

Женечка явился загодя, шатался по Кутузовскому и по набережной, дважды посетил магазин «Вологодское масло», что был на первом этаже люмьеровского дома, наконец зашел в подъезд, преодолел вялое сопротивление консьержки, которая смотрела на него подозрительно, поднялся на лифте с зеркалом и, не дыша, позвонил в дверь – минута в минуту.

Он собирался к профессору, как на свидание, обернул шею шелковым шарфом, подаренным некогда Вацлавом и научившим складывать шарф пополам и оба конца продевать в образовавшуюся петлю, и даже подушился. Он долго сомневался, поднести ли Люмьеру цветы, и решился все-таки, на последние деньги купил скромных бледно-розовых гвоздик. И когда хозяин отомкнул дверь и пропустил гостя в освещенную только светом из комнаты прихожую, то оглядел своего ученика, и даже в полусвете Женечка заметил на губах профессора некоторое ироническое выражение.

– Входите-входите, – сказал Люмьер и провел Женечку в гостиную.

Но не сразу предложил сесть. Еще раз оглядел его и произнес фразу, которую Женечка, а потом Евгений Евгеньевич, усвоил на всю жизнь, как Отче наш. Он сказал:

– Следует чураться любых внешних знаков своей принадлежности, мы не должны ощущать себя отдельным народом. К тому же непозволительно и безвкусно превращать частное дело в общее дело.

Тут Женечка, не ожидавший такой выволочки, покраснел, как гвоздика, и завял. «Ну-ну, будет вам, а за цветы спасибо, я люблю цветы…»