Спин

— Нет, не для мытья. Для питья. Я со вчерашнего дня ничего не пил.

Кондон, казалось, не сразу сообразил, о чём я. Потом кивнул и сказал, не поворачивая головы:

— Саймон, обеспечь.

Саймон кивнул — было похоже, служил им мальчиком на побегушках.

— Сейчас, Тайлер, принесу, — сказал он и направился к выходу. Сорли открыл дверь, выпустил его.

Кондон вернулся к загону. Вокруг роженицы роились мухи, с десяток их опустились на плечи Кондона. Не обращая на них внимания, он налил на ладонь минерального масла, смазал руки и присел, чтобы расширить родовой канал. На физиономии пастора Дэна читались усердие, раздражение, отвращение. Едва он прикоснулся к корове, как та напряглась, из влагалища хлынула кровавая жижа и показалась голова телёнка. Плод для такой коровы явно оказался слишком велик. Молли рассказывала о таких случаях. Лучше, конечно, чем тазовое предлежание, но всё же осложнение.

Корова к тому же еле дышала, изо рта её сочилась гнусная зеленоватая слизь. Я подумал, стоит ли обратить на это внимание Кондона, но счёл за лучшее промолчать. Божественный плод коровы, конечно, родится уже заражённым.

Но не об этом думал пастор Дэн, глава отколовшегося крыла «Иорданского табернакла», съежившегося до двух прихожан, Саймона и Сорли. Я подумал, насколько укоренилась в нём вера, чтобы поддерживать его до самого конца времён. Явно нервничая, он воскликнул:

— Красный, красный телёнок, Аарон! Смотри!

Аарон Сорли, всё ещё торчавший с ружьём возле ворот, вошёл в загон. Пригнулся. Телёнок, разумеется, красный. Весь в крови. И вялый, неподвижный.

— Дышит? — спросил Сорли.

— Задышит, — уверенно изрёк Кондон. Он явно отвлёкся от прозаического окружения, видел перед собою не умирающую корову и мертворождённый плод, а сонмы ангелов Царствия Небесного. — Цепи на бабки, быстро.

Сорли бросил на меня предостерегающий взгляд, и я понял, что лучше помалкивать. Мы принялись за работу, почти сразу по локоть измазавшись кровью. Потуги ветеринаров при вытягивании крупного телёнка отдают одновременно жестокостью и курьёзностью. На помощь физиологии приходит грубая сила двоих — по меньшей мере — здоровых мужчин, тянущих за акушерские цепи. Тянуть следует в такт с потугами роженицы, иначе плоду угрожает разрыв тканей.

Но мамаша от слабости совершенно не могла тужиться, а плод — голова его болталась, как будто подвешенная на верёвке, — казался явно мертворождённым.

Я вопросительно глянул на Сорли, тот, всё так же мрачно, на меня. Мы молчали, а Кондон приговаривал:

— Первым делом вытащим, а потом оживим, оживим…

От двери потянуло холодком. Саймон вернулся с бутылкой питьевой воды. Он остановился у двери, глазея на нас, на обессилевшую корову, на полувытащенный из неё мёртвый плод.

— Я воду принёс, — выдавил он нерешительно.

Корова окончательно выдохлась, потуги прекратились. Я отпустил цепь.

— Иди, сынок, напейся. Потом продолжим.

— Надо хоть руки вымыть.

— Ну и вымой. Только поживей.

Я сполоснул и дезинфицировал руки. Сорли исподлобья внимательно следил за мной. Он цепь не выпустил, но ружьё стояло у изгороди, стоило лишь руку протянуть.

Я подошёл вплотную к Саймону и, принимая бутылку, прошептал ему:

— Диане ничем не поможешь, пока она здесь. Надо увезти её отсюда. Понимаешь? И без твоей помощи я этого сделать не смогу. Нам нужна надёжная машина с полным баком, и лучше бы погрузить туда Диану, прежде чем Кондон поймёт, что телёнок мёртв.

Саймон ахнул:

— Умер? — Слишком громко, но ни Сорли, ни Кондон, казалось, ничего не заметили.

— Телёнок не дышит, — всё тем же шёпотом сообщил ему я. — Корова тоже скоро его догонит.

— Но красный? Он красный? Без пятен?

— Саймон, очнись! Пусть он красный, как пожарная машина, но Диане-то от этого не легче.

Он глянул на меня, как дошкольник, которому сообщили, что сбежал его любимый щенок. Куда девалась его былая безграничная самоуверенность, когда он обменял её на застывшую в глазах перманентную удивлённость? Случилось ли это разом, или радость покидала его, как песок пересыпается из верхней половины песочных часов, тонкой струйкой?

— Спроси её, хочет ли она уехать, — не ослаблял я напора.

Если она ещё в состоянии отвечать. Если она ещё помнит, что я с ней разговаривал.

— Я люблю её больше жизни, — прошептал Саймон. В глазах его выступили слёзы.

— Скорее сюда! — крикнул Кондон.

Я выглотал уже половину бутылки. Свежая чистая вода — лучший напиток на всей планете.

И вот я уже рядом с Сорли, под управлением Кондона, приспосабливаясь к предсмертным судорогам коровы, мы вытягиваем из неё погибшего телёнка.

* * *

Завершили мы эти такелажные работы около полуночи. Трупик телёнка валялся на окровавленной соломе, передние ноги подмяты под обмякшим туловищем, безжизненные глаза налились кровью.

Кондон с минуту постоял неподвижно, потом слегка повернул голову в мою сторону:

— Может быть, можете что-нибудь предпринять?

— Я не Господь всемогущий, чтобы воскрешать мёртвых, — огрызнулся я и наткнулся на предостерегающий взгляд Сорли. «Не надо растравлять ему душу», — как бы говорил этот взгляд, но угроза из него уже исчезла.