Спираль

— Как видите, я основательно выправил стиль. Не переношу манерный слог. По кудрявым строчкам с трудом продвигается кровь автора. Перепечатайте заново. Мне хочется оставить свою подпись — «академик Давид Георгадзе» — на заявлении, написанном достойным грузинским языком.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голос Зураба Торадзе звучал торжественно:

— Сегодня вы уже можете встать! Через две минуты к вам приведут парикмахера. После бритья наступит историческая минута, которая навечно запечатлеется в вашей, и не только в вашей, памяти! Она навечно запечатлеется в истории медицины и человечества вообще. Вы посмотрите в зеркало и станете свидетелем поразительной метаформозы!

Молчание.

Зураб Торадзе приглядывался к лицу академика в надежде прочесть по глазам больного, какой эффект произвели его слова.

Лицо Давида Георгадзе помрачнело. Этой минуты он дожидался целый месяц, ждал с особенным страхом, нет, страх не то слово, с особенным трепетом.

Придя в сознание через несколько дней после операции, академик сразу ощутил инородность тела, молодого, сильного, значительно больше того, которое было у него в юности. С тех пор ему часто казалось, будто в постели вместе с ним лежит кто-то еще. Он старался не думать о своем, вернее, о новом теле. Ценой нечеловеческих усилий и борьбы с самим собой он мысленно переносился в мир науки. И когда удавалось достигнуть желаемого, мысли в основном вертелись вокруг его последнего исследования. Он уточнял в уме некоторые детали, оттачивал стиль уже написанного труда, шлифовал и придавал фразам большую гибкость, вспоминал прошлые симпозиумы и научные диспуты. Дальше был тупик. Он проникался ощущением, что, кроме мыслей, у него не осталось ничего своего.

Им владел страх. Он понимал, что омолодился, убеждал себя, что спасся, приобрел новую и долгую жизнь, и все же его не отпускал страх, страх превратиться в другого человека. Непривычно сильное тело словно всасывало и растворяло личность академика. Поэтому он старался не думать об операции, о своей синтезированной или привитой личности, не думать о супруге и судьбе единственного, бесследно пропавшего сына.

Второе, что повергло в неменьший ужас, был собственный голос. Непривычный баритон сразу привел его в такое замешательство, что он уже не помнил, какие слова произнес в первый раз. У него рождалось странное чувство, будто за него говорит кто-то посторонний. Потом он понял, что глуховатый от болезни, но мощный и молодой, не присущий Давиду Георгадзе голос исходит из его гортани. Он невольно хватался за горло. И снова покрылся холодной испариной — собственные горло и шея оказывались неестественно крупными и мускулистыми.

До сегодняшнего дня он видел только «свои» руки — широкие запястья, длинные энергичные пальцы. Он изо всех сил старался не смотреть на них, но ничего не выходило. Когда он впервые увидел эти крепкие руки молодого человека, они показались ему чужими. Невольно он начал искать в постели хозяина этих рук. Каково же было удивление Давида Георгадзе, когда сильные, молодые руки подчинились его воле. В первый раз — ему захотелось смахнуть пот со лба — почудилось, будто рука неизвестного молодого человека подняла со стула у кровати носовой платок и заботливо обтерла его влажный лоб.

До него не сразу дошло, что эта сильная рука молодого человека была его собственной правой рукой.

Тогда же его ждало новое открытие — на безымянном пальце левой руки красовался перстень с агатом. Душа академика перевернулась от отвращения. Он нажал кнопку звонка, вызвал главного врача и почти истерическим голосом потребовал сию же минуту избавить его от этой мерзости.

Зураб Торадзе вечером снова принес перстень и заметил:

— Батоно Давид, вам пора осваиваться с новыми жизнью и судьбой. Пусть этот перстень пока полежит здесь, в ящике тумбочки, но помните, со временем вам придется надеть его.

— Верните мне очки! — ответил Давид Георгадзе.

Главный врач умиротворяюще улыбнулся:

— Очки вам уже не нужны, батоно Давид, не забывайте, что отныне вы не семидесятичетырехлетний Давид Георгадзе, а двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели. Будет еще лучше, если вы позволите обращаться к вам по вашим теперешним имени и фамилии.

— Довольно! — Академик нервно перевернулся на другой бок. Вместе с ним изменило положение и незнакомое, сильное тело.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь! Депрессия очень скоро сменится радостью! — утешил его главный врач.

Но случилось иначе. Депрессия усилилась. Академик сутками не открывал глаз, чтобы не видеть рук. Еще явственнее ощущал он чужое тело, лежащее в его постели. Он не мог дождаться того дня, когда он увидит в зеркале омоложенного себя, точнее, себя, переселившегося в молодое тело. Давид Георгадзе понимал, что понадобится долгое, может быть, безнадежно долгое время, прежде чем он до конца осознает и приспособится к невероятному результату скоропалительного решения и дерзкого шага.