Спираль

Опытный врач, он уловил момент, когда настала пора вмешаться:

— Вы не устали?

Больной как будто только сейчас вспомнил, что главный врач рядом. Он живо повернулся к нему. Повернулся и сам удивился той стремительности, с какой это произошло. Он был еще слаб от долгого лежания и не восстановил силы после тяжелой операции, однако движение показалось ему на диво бойким и молодым.

— Да, немного устал! — признался академик молодым баритоном. На сей раз ему уже не казалось, будто его словами говорит кто-то посторонний.

— Все произошло как я и ожидал, — главный врач нащупал пульс больного, — вы почти безболезненно восприняли свое преображение. Пульс в норме, на лице не заметно волнения. С сегодняшнего дня мы разрешаем вам вставать ежедневно, чтобы вы могли побольше времени проводить перед зеркалом и привыкать к своему телу.

Давид Георгадзе был довольно крепким стариком, болел редко, зато многие годы мучился зубами. Поэтому сейчас, снова повернувшись к зеркалу, тайком от врача он слегка оскалился и оглядел зубы. Здоровые, один к одному, они сияли белизной.

И тут он засмеялся. Смех постепенно перешел в хохот. Георгадзе шагнул к постели, упал на нее ничком, уткнулся лицом в подушку. Он не понимал, что заставляло его смеяться, трагизм немыслимой до сегодняшнего дня, невероятной участи или радость омоложения. А возможно, ни то и ни другое. Он чувствовал, как хохот перерастает в истерику. Не оттого ли хохотал он во все горло, что в этой поистине фантастической ситуации, еще не уяснив до конца, во сне все происходит или наяву, не разобравшись толком, кто он отныне: по-прежнему академик Давид Георгадзе или двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели, он первым делом вспомнил о зубах?

Как громко хохотал он! Громко и жутко!

Да он ли это хохотал?

Может быть, это надрывался со смеху Рамаз Коринтели, потешаясь над поселившимся в его черепе и сидящим там, как наседка на яйцах, Давидом Георгадзе?

Может быть.

Может быть, победивший дьявол хохотал над больным, соблазненным новым телом?

Академик, теряя голову, зарылся лицом в подушку, вжался в нее изо всех сил и разом заглушил свой голос, как деревянная затычка заглушает струю воды, хлещущую из отверстия бочки.

— Что с вами? — в отчаянии закричал врач.

Остолбенев от испуга, он не додумался ни поддержать больного, ни уложить его в постель.

«Не дай бог резкое движение причинит вред новопересаженному мозгу!

Вдруг мы где-то ошиблись, и мозг Георгадзе перестанет мыслить?!»

— Батоно Давид, чему вы смеетесь? — боязливо прикоснулся он к трясущемуся плечу пациента.

«Батоно Давид!» — Разве не он сам недавно предупреждал академика, что с сегодняшнего дня тот становился Рамазом Коринтели и к нему будут обращаться только так?!

«Я, видимо, с перепугу обратился к нему как к академику Давиду Георгадзе, а не как к телу, со старым обладателем которого никогда не разговаривал».

— Что с вами, батоно Давид, прошу вас, возьмите себя в руки!

Отчаянье, сквозившее в голосе Зураба Торадзе, неприятно подействовало на успокоившегося академика. Плечи его изредка вздрагивали, и главный врач понял, что больного перестал бить смех. Давид Георгадзе приподнял голову, прижался щекой к подушке и кротко сказал:

— Не волнуйтесь, доктор. Я чувствую себя достаточно хорошо!

Кровь, свернувшаяся и застывшая в жилах, разжижаясь, медленно заструилась по телу Зураба Торадзе.

Опустилась тишина.

Давид Георгадзе о чем-то думал.

Главный врач, не решаясь заговорить, присел на стул, сгорбился; поступок больного поразил его своей странностью, на какой-то миг он вообразил, что все погибло.

— Оставьте меня, и вы успокоитесь, и я отдохну! — после недолгого молчания попросил окончательно пришедший в себя Давид Георгадзе.

Главный врач потерянно встал. Ему было стыдно, что он впервые за все это время поддался отчаянью, впервые утратил уверенность и позволил страху — вдруг столько мучений пойдет насмарку! — овладеть собой. Он не стал ни проверять пульс пациента, ни прикладывать ладонь к его лбу, и без того было видно, что Давид Георгадзе чувствует себя хорошо.

— Я собирался сказать вам нечто приятное или неприятное, но, мне кажется, лучше отложить это до завтра.

— Говорите сейчас! — глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.

— Инга упорно домогается свидания с вами, — в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. — Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.

— Что еще за Инга? — удивился Давид Георгадзе.

— Ваша сестра, Инга Коринтели.

— A-а, моя сестра! — улыбнулся больной.

— Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!

Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.

— Три часа никого не впускайте! — крикнул вдогонку Георгадзе.

— Как вам угодно!