Спирита

— Что это сегодня творится с госпожою д’Эмберкур? — спрашивали друг друга молодые люди, собравшиеся в вестибюле, чтобы не пропустить дамский парад. — Можно сказать, она по-новому красива. Везет же д’Аверсаку!

— Это только кажется, что ему везет, — заметил молодой человек с тонкими, одухотворенными чертами, словно сошедший с портрета кисти Ван Дейка[196]. — Не он зажег огонь в графине д’Эмберкур, чье лицо обыкновенно лишено всякого выражения и подобно восковой маске, снятой с Венеры Кановы[197]. Нет, искра прилетела из другого места, и Прометей этой Пандоры[198]не д’Аверсак. Дерево не может оживить мрамор.

— Как бы там ни было, — продолжал его собеседник, — Маливер слишком капризен, раз покидает графиню в такой момент. Она заслуживает большего, чем д’Аверсак. Не уверен, что Ги найдет кого-то получше. Он еще пожалеет о том, что пренебрег госпожой д’Эмберкур.

— И будет неправ, — продолжил портрет Ван Дейка. — Следите за ходом моих рассуждений. Госпожа д’Эмберкур сегодня выглядит прекрасно потому, что она взволнована. Однако если бы Маливер не бросил ее, она, с ее классически правильными чертами, осталась бы такой же бесчувственной и безликой, как всегда, и феномен, поразивший вас, не имел бы места. Следовательно, Маливер очень правильно поступит, если уедет в Грецию, о чем он вчера объявил в клубе. Dixi[199].

Выездной лакей вызвал карету графини, положив конец этому разговору. И многие молодые люди почувствовали укол зависти, когда на их глазах вслед за госпожой д’Эмберкур в карету сел д’Аверсак. Лакей тут же захлопнул дверцу и в мгновенье ока занял свое место. Кони помчались. Д’Аверсак, оказавшись совсем близко к графине, утонул в волнах атласа и, вдыхая тонкий аромат духов, попытался воспользоваться моментом, дабы произнести несколько нежных слов. Ему следовало как можно скорее изобрести что-нибудь решительное и страстное, так как от площади Вантадур до улицы Шоссе-д’Антен буквально рукой подать[200], но импровизация не входила в число сильных сторон соперника Ги. К тому же, надо признать, госпожа д’Эмберкур его обескураживала: она забилась в угол кареты и молча покусывала уголок своего кружевного платочка.

Д’Аверсак мучительно старался закончить витиеватое признание в любви, как вдруг госпожа д’Эмберкур, которая совсем не слушала, погрузившись в собственные мысли, схватила его за руку и прерывистым голосом спросила:

— Вы знаете новую любовницу Маливера?

Столь неожиданный и неуместный вопрос глубоко задел д’Аверсака. Теперь даже он понял, что графиня ни секунды не думала о нем. Карточный домик его надежд рассыпался от этого дуновения страсти.

— Нет, не знаю, — пролепетал д’Аверсак, — но если бы и знал, сдержанность, деликатность… не позволят мне… Каждый мужчина в подобном случае понимает, в чем состоит его долг…

— Да-да, — кивнула графиня, — мужчины всегда выгораживают друг друга, даже когда соперничают между собой. Так я ничего не узнаю.

Она умолкла, немного овладела собой и продолжила:

— Простите, мой дорогой господин д’Аверсак, это просто нервы… Я сама не понимаю, что говорю. Не сердитесь и приходите ко мне завтра. Я отдохну и успокоюсь.

Она протянула ему руку:

— Мы уже приехали. Скажите, куда вас отвезти.

Она быстро вышла из кареты и поднялась по лестнице, не пожелав принять помощь от д’Аверсака.

Как видим, молодые люди по своей наивности ошибались, предполагая, что нет ничего приятнее, чем проводить даму в ее экипаже от Итальянской оперы до улицы Шоссе-д’Антен. Смущенный и растерянный, д’Аверсак приказал отвезти себя в клуб на улице Шуазёль, где его ожидала коляска. Он сел за карты и проиграл сотню луидоров, что никак не улучшило его настроения. Вернувшись домой, он думал об одном: «И за что только женщины любят этого чертова Маливера?»

Госпожа д’Эмберкур предоставила себя заботам горничной и, после того как та раздела ее и приготовила ко сну, завернулась в пеньюар из белого кашемира и села за пюпитр, подперев голову рукой. Некоторое время она сидела, уставившись на лист бумаги, и крутила в пальцах перо. Графине очень хотелось написать Ги, но задача была ей не по силам. Беспорядочно блуждавшие в ее голове мысли улетучивались, едва она пыталась составить из них фразу. Она написала пять или шесть черновиков, испещренных помарками, грязных и неразборчивых, несмотря на красивый английский почерк, но так и осталась недовольна. В этих говорилось слишком много, в тех — слишком мало. Ни один не передавал ее чувств. Она их все порвала и бросила в огонь. Измучившись, графиня остановилась на следующем варианте:

«Не гневайтесь, мой дорогой Ги, на мое, клянусь Вам, невинное кокетство — я лишь хотела, чтобы Вы немного поревновали и вернулись ко мне. Вы прекрасно знаете, что я люблю Вас, хотя Вы меня почти не любите. Сердце мое заледенело от Вашей холодности и безразличия. Забудьте мои слова. Во мне говорила обида. Правда, что Вы уезжаете в Грецию? Неужели Вам до такой степени хочется убежать от той, которая только и думает, как бы Вам угодить? Останьтесь, Ваш отъезд причинит мне большую боль».