Спирита

Графиня поставила подпись: «Сесиль д’Эмберкур», запечатала письмо своими слезами и хотела немедленно отправить его, но, когда поднялась, чтобы позвать кого-нибудь, на часах пробило два: было слишком поздно посылать слугу в отдаленный район Сен-Жерменского предместья, где жил Ги. «Ладно, — решила графиня, — отправлю его завтра с утра, Ги получит его, когда проснется… Если только он уже не уехал».

Уставшая, расстроенная, она легла и закрыла глаза, но все было напрасно: она думала о даме в санях, повторяя про себя, что Ги любит эту незнакомку, и ревность пронзала ее сердце острым жалом. Наконец она забылась неглубоким, беспокойным сном, еще более мучительным, чем бессонница. Маленькая лампочка под потолком, заключенная в шар из голубого матового стекла, наполняла комнату бледным сиянием, похожим на свет луны. Она освещала мягким, таинственным светом голову графини, чьи распущенные волосы пышными черными локонами разметались по белой подушке, и ее свесившуюся с кровати руку.

Мало-помалу у изголовья постели сгустился легкий голубоватый туман, похожий на дымок ароматической лампы; этот туман приобрел четкие очертания и вскоре превратился в девушку небесной красоты со светящимся ореолом золотых волос. Спирита — а это была она — смотрела на спящую женщину с той печалью и жалостью, которую должны испытывать ангелы при виде человеческих страданий. Она неслышно склонилась над графиней, уронила на ее лоб две-три капли темной настойки из маленького пузырька, похожего на сосуд для благовоний, что находят в древних гробницах, и прошептала:

— Ты уже не опасна для моего любимого, ты не можешь разлучить наши души. Но ты страдаешь, и мне жаль тебя, я принесла божественный непентес[201]. Забудь и живи счастливо, ты, что принесла мне смерть!

Спирита исчезла. Черты спящей разгладились, как будто кошмар сменился приятным сновидением. Легкая улыбка скользнула по ее губам. Она инстинктивно убрала свою замерзшую, побелевшую, словно мрамор, руку и завернулась в пуховое одеяло. Ее спокойный, целительный сон продлился до позднего утра, и первое, что она увидела, проснувшись, было ее послание, лежавшее на ночном столике.

— Прикажете отослать? — Войдя в комнату, чтобы раздвинуть шторы, Аглая сразу заметила, что взгляд хозяйки устремлен на письмо.

— Нет, нет! Брось его в огонь! — живо вскричала графиня, а про себя добавила: «И о чем я только думала? Надо же было такое написать! Да я с ума сошла!»

Глава XV

Пакетбот, совершавший переход из Марселя в Афины, дошел до мыса Малея, последнего зубчика листа шелковицы, на который похожа южная оконечность Греции и которому она обязана своим современным названием Морея[202]. Позади остались облака, туманы и стужа; пароход двигался из тьмы в свет, из зимы в лето. Серое западное небо уступило место лазури неба восточного, темно-синее море лениво вздымалось от попутного ветерка. Пароход расправил на фок-мачте почерневшие от дыма паруса, похожие на те, что по ошибке поднял Тесей, возвращаясь с Крита, где он одолел Минотавра[203]. Февраль подходил к концу. В этом благословенном, солнечном климате уже чувствовалось приближение весны, которая совсем не торопится в наши края. Было так тепло, что большая часть пассажиров, тут же забыв про морскую болезнь, высыпала на палубу, дабы полюбоваться берегом, видневшимся сквозь голубую вечернюю дымку. Над погруженной в сумерки прибрежной полосой возвышались горы; их гребни, покрытые снегом, еще освещались полосками солнечного света. То был Тайгет[204]. Глядя на него, находившиеся среди пассажиров филологи-бакалавры, которые еще не совсем позабыли латынь, довольно точно продекламировали известный стих Вергилия[205]. Французы крайне редко цитируют латинские стихи кстати, и, коль скоро такое случается, это означает, что они близки к вершине блаженства. Что касается чтения греческих стихов, то сия благодать снисходит только на немцев и англичан, если, конечно, они сподобились закончить университет в Иене или Оксфорде.