Списанные

Михаил Малахов, клерк, спал с Еленой Савиной, студенткой, медичкой. У него после списка не очень хорошо стало в карьере, на корпоративах смотрели косо, и он стал ходить на другие корпоративы — со списком. Не все ли равно, на какой корпоратив ходить? У Малахова была драма, если у клерка может быть драма. Но она может, и вот какой природы: есть люди, искренне моделирующие себя по предписанному, клерковскому образцу. Преданность корпорации, то-се. Личных качеств у них не нарастает — они заблаговременно заменяют себе всю жизнь работой, потому что про жизнь ничего не понятно, а с работой более или менее ясно, работай и все. Когда у такого человека отнимают работу, мир его рушится в три дня. Весь воющий ужас своей пустоты Малахов перегрузил теперь на Савину, студентку. Он еще работал, у него были деньги, пластиковые карточки, все как надо. Он выплачивал квартирный кредит, разрабатывал и сдавал концепции, но жить ему было некуда. Природа не терпит пустоты, и Малахов стал беспокоиться о здоровье. Здоровье сдавало стремительно. На правой ноге обнаружилась шишка, на левой похрустывал сустав. Малахов делился с Савиной всей этой информацией, Савиной было интересно, она была не бог весть какой медик, а тут столько внимания. Никто никогда так не внимал ее прогнозам и диагнозам, как Малахов. Она нашла у него много интересного, они подробно все это обсудили.

Так-то мы все друг перед другом нос дерем, а как эпидемия — так сразу и люди как люди, можно трахаться. Чумной барак спит с холерным, никто не воображает.

А супруги Сомовы, попавшие в список вместе, потому что и на премьеру вместе сходили, трахались друг с другом, и так-то им было хорошо. Обострились супружеские чувства, пригашенные семилетним браком. Критический, говорят, период для брака, а у нас уж так ли все хорошо. Придут с очередного списочного мероприятия — день рождения ли чей, воскресный выезд на природу, — и всем кости перемывают, какие все дураки. А мы не дураки, и так ли уж нам хорошо! И трахаются. Даже подумывать стали ребенка завести, а то все не до того, откладывали. Куда теперь откладывать? Стали заводить.

Второй куплет, трибьют Вырыпаеву. А Голышев Кирилл, 17, трахался с Матвеевой Ириной, 16, он у нее пятый, она у него вторая. Матвеева Ирина была то, что в старое время и в правильной цивилизации называлось бы гейша, девушка, рожденная для любви и ни для чего больше. В правильных цивилизациях у таких девушек есть социальная ниша, а в нашей им приходится чему-то учиться, где-то работать, разрушать чужие жизни и семьи. А ведь они ни о чем другом не думают, живут любовью, дышат любовью и всем, что вокруг любви. Это не блядство, но особого рода зацикленность. Матвеева Ирина не могла принадлежать кому-нибудь одному, ибо это была бы не любовь, а скука. Ей нравилось принадлежать одному и страдать по другому, провожать одного и звать другого, пить чай с одним и приглашать другого, сталкивать, наблюдать, страдать, напиваться, казнить себя, проклинать, каяться, ходить в храм с одним, вырывать у него руку, убегать к другому. А тут третий, разрешающий коллизию, но с ним тотчас появляется четвертый, и понеслась. Голышев, Голышек, был как раз пятый. Он был очкастенький, умненький, казался ей чистым. Голышев в ней нашел свой идеал и понятия не имел, на что попал. Матвеева Ирина была всегда влажная, пылкая, смуглая, обожающая делать это в недозволенных местах. Голышев ни о чем, кроме нее, не думал и даже забросил трактат с планом спасения России. Писал его давно, основываясь на Тойнби. Какой теперь Тойнби!