Список ненависти

Во время рекламы мои мысли блуждали. Я думала о друзьях: оклемались они или нет? Как они поживают? Плачут они или празднуют? Продолжается ли для них жизнь? Затем мои мысли переносились к жертвам. Тогда я вжимала кулак в бедро и переключала канал, пытаясь думать о чем-то другом.

По утрам я отвечала на вопросы детектива Панзеллы, и это было совсем не весело. Я старалась не задумываться о том, почему он прицепился ко мне, потому как понимала – какой бы ни была причина, мне это не сулит ничего хорошо.

По мнению детектива, я либо тоже была стрелком, либо стояла за всем этим. И как бы я ни доказывала обратное, он мне не верил. Сколько бы я ни плакала, он своего мнения не менял. И не удивительно – по предоставленным мне доказательствам я даже самой себе казалось по уши виноватой, хотя кому как не мне знать о своей непричастности.

Панзелла выдавал мне доказательства отрывочно, крохами. Он обшарил мой дом. Мою комнату. Мой компьютер. Изучил мои записи на мобильном. Восстановил имейл переписку. Прочитал блокнот… тот самый блокнот.

С блокнотом, похоже, ознакомились все кому не лень. О его содержимом знали даже средства массовой информации. Выдержки из него показали поздно вечером в новостях, его цитировали на утренних ток-шоу. Я находила иронию в том, что блокнотом столь живо интересуются информационщики – как раз тот тип людей, который со временем бы обязательно оказался в Списке. Парочка из них, по-моему, уже попала в него. Знали ли они об этом? Подобные мысли наводили на бесконечные и мучительные вопросы: «А что, если?..». А мне и без них хватало вечно вынюхивающего что-то в моей палате детектива Панзеллы.

Я потеряла счет дням, но судя по количеству посещений детектива, пролежала в больнице где-то с неделю.

Панзелла уже успел зайти утром. Как всегда, в своем до невозможности заурядном костюме. При разговоре он часто причмокивал и так насмешливо поглядывал на меня, склонив голову на бок, что я чувствовала себя врушкой, хотя не обманывала его. Разговор, к моей радости, вышел коротким. Задав новую порцию вопросов, детектив ушел, оставив меня наедине с кулинарными шоу.

После его ухода вернулась мама, принесла мне одежду, журналы и шоколадку. Она тоже чему-то радовалась. Интересно, чему? Меня ведь только что допрашивал детектив. И она вроде не плакала. В последнее время глаза у нее были на мокром месте и с век не сходила припухлость. А тут она впорхнула в палату накрашенная и если не с улыбкой, то уж точно с радостью на лице.

Она протянула мне одежду и помогла ее надеть. Я оперлась на ее плечо и допрыгала на здоровой ноге до кресла-каталки. Усадив меня в него, мама достала заткнутый за перила больничной койки пульт и вручила мне. Села на краю постели и уставилась на меня.

– Твоя нога заживает, – сказала она.

Я кивнула.

– Ты разговаривала с детективом.

Я снова кивнула, не отрывая взгляда от своих босых ступней. Нужно было попросить ее принести носки.

– Не хочешь мне рассказать о вашем разговоре?

– Он считает меня виноватой. Как и ты.

– Нет, Валери. Я никогда подобного не говорила.

– Ты даже в палату не заходишь, когда он изводит меня своими вопросами. Никто не заходит. Я всегда остаюсь с ним одна.

– Он очень хороший офицер, Валери. И приходит не для того, чтобы тебя на чем-то подловить. Он просто пытается разобраться в случившемся.

Я опять кивнула, ощущая страшную усталость. У меня не было сил с ней спорить. И вдруг осознала: совершенно не важно, что она думает обо мне. Случившееся настолько ужасно, что ей не спасти меня, даже если она считает меня невиновной.

Мы замолчали.

Попереключав каналы на телевизоре, я остановилась на кулинарном шоу, в котором Рэйчел Рэй[8] готовила блюдо из курицы. Наше с мамой молчание прерывалось лишь шорохом маминых туфель по полу, когда меняла позу она, и скрипом искусственной кожи сиденья кресла-каталки, когда меняла позу я. Видимо, мама не знала, что еще сказать, раз я отказалась поделиться с ней каким-нибудь душещипательным мелодраматичным признанием.

– Где папа? – наконец спросила я.

– Ушел домой.

В воздухе между нами почти осязаемо повис следующий, не высказанный пока вопрос. Я бы, наверное, не задала его, но чувствовала ожидание мамы и решила ее не разочаровывать.

– Он тоже считает меня виноватой?

Мама протянула руку и поправила кабель пульта управления.

– Он не знает, Валери. Поэтому ушел домой подумать. Во всяком случае, так он сказал.

Ответ повис в воздухе еще ощутимее, чем вопрос. «Во всяком случае, так он сказал». Что это должно означать?

– Он ненавидит меня, – сказала я.

Мама вскинула на меня укоризненный взгляд.

– Ты его дочь. Он любит тебя.

Я закатила глаза.

– Ничего другого ты сказать и не можешь. Но я же знаю правду, мам. Он ненавидит меня. Ты тоже меня ненавидишь? Меня теперь весь мир ненавидит?

– Ты говоришь глупости, Валери, – ответила она. Встала и подхватила свою сумочку. – Пойду возьму себе сэндвич. Тебе что-нибудь принести?

Я покачала головой, и когда мама вышла, в голове проблесковым маячком мелькнула мысль: она не сказала «нет».