Список прегрешений

Было время, когда мы ни одного упрека не пропускали. Собирали их в аккуратные десятки, а потом Касс (она в те времена еще ходила в отличницах по математике) чертила яркие графики. Но потом нам это наскучило, и после того как два года кряду мой неряхаи эгоисткаи егозаКасс возглавляли «Список», мы забросили эту затею. Конечно, с той поры все изменилось. Родители постоянно твердят, что Касс злаяи грубая, а про меня — я не раз слышал — они все чаще шепчутся: «Том стал таким скрытным», а вот окрики «Прекрати шуметь, Том!» раздаются намного реже.

Мы с Касс придумали особый ритуал добавления новых проступков в наш «Список прегрешений». Мы тяжело вздыхали, пока записывали их, а закончив, я мрачно подводил итог:

— Ну вот, безгрешных не бывает. — И убирал тетрадь в два пластиковых пакета, а потом заворачивал еще и в фольгу.

— Совершенно верно, — кивала Касс. — Совершенно верно.

А потом, смеясь, она слезала с мешков, чтобы я мог дотянуться и спрятать тетрадь в тайник.

— Готово? — спрашивала она, задувала свечу, и мы отправлялись домой ужинать.

— Вы что, снова сидели в этой грязной землянке? Ну и дурачье! В один прекрасный день она обрушится вам на головы.

Касс только плечами передергивала. Дурачье-то давно красовалось на первой странице тетради, а старые попреки ее не интересовали.

— Да нет. Ледник еще сто лет простоит, — разубеждал я маму.

Так и было, ледник был построен на совесть. Он никогда не обрушится. Снаружи он похож на маленький круглый холмик, поросший первоцветами, крапивой и стелющимся плющом. Можно подумать, что здесь выбросили тележку свежей влажной земли и вся трава, что росла вокруг, просто-напросто со временем переползла сюда.

Перед входом разрослась ежевика. Много лет назад мы с Касс позволили ей вскарабкаться на кирпичную кладку, и теперь она вымахала такая густая и буйная, что летом за ней почти не видно двери. Каждый год в самом начале весны вьющиеся ползучие растения всех возможных цветов — от желтого до почти черного — сплетались крепче, чем год назад. В июне все заполоняли огромные белые чудовищные трубы вьюнков. А к июлю холм покрывался влажной густой порослью, и только стоя у самого входа, прижавшись к крошащейся кирпичной кладке, так что острые края ее кололи через рубашку, я мог хоть что-то разглядеть сквозь сучки и ветки. Но, даже стоя в двух шагах от меня, вы бы нипочем не догадались, что я вот тут рядом слежу за вами.

Ледник похож на гулкое подземное иглу, выстроенное из маленьких красных кирпичей. Вход-туннель побит и истерт дождями и ветром, но там, где коридор немного расширяется, образуя большой купол, кирпичи все еще блестящие и крепкие.

Когда-то давно ледник был намного глубже. Здесь хранили всю дичь, которую забивали в большой усадьбе. Ее переправляли сюда по реке: длинноногих оленей с испуганными глазами и груды фазанов. Пристань была тогда чуть дальше по склону. Добычу везли на деревянных санях и, обернув соломой, укладывали между огромными кусками льда, которые доставляли с севера.

А потом кто-то засыпал ледник землей. Кто бы это ни был, ему пришлось возить землю — телега за телегой — от самой рощи. Там и теперь еще можно увидеть огромную яму, поросшую сорняками. Джемисон рассказывал нам, что яму засыпали после того, как туда упала маленькая девочка, она сломала ногу и умерла: не смогла выбраться — склоны были слишком крутыми.

— Ты ему веришь? — помню, допытывался я у Касс.

— Конечно нет! Ты что, дурак? — От одной мысли о Джемисоне Касс впадала в раж. — Он все это придумывает, пока расставляет свои капканы.

Так что ледник теперь больше похож на пещеру, чем на погреб. Камни там такие же влажные на ощупь, как в заброшенных железнодорожных туннелях, и кирпичная крошка сыплется то и дело вам на волосы. Мы сами соорудили в нем пол из мешков и делили поровну свечи.

Там мы проводили большую часть летнего времени. Уходили домой лишь есть и спать. А если нас спрашивали, где мы были, отвечали: «на сеновале» или «за коровником». Если же взрослые припирали нас к стенке, утверждая, что Джемисон видел, как мы бежали к реке, мы отвечали, что играли у старого моста или лазили по деревьям в роще. Но ни за что не признавались, что были в леднике!

Я продолжаю так поступать до сих пор. Если меня спрашивают, я всегда отговариваюсь, что ходил к реке, хотя теперь я вырос, и никого уже не волнует, где я бываю.

А к Касс это теперь вообще не относится, ведь она больше почти не бывает со мной в леднике. И хотя «Список» продолжает расти, новые проступки записываю в него лишь я один (надо отдать Касс должное — большая их часть на ее совести).

Если я зову ее с собой, она всегда отмахивается:

— Не сейчас. Может быть, позже.

И я отправляюсь сюда один, надеясь, что она все же придет. Но она почти никогда не приходит. Я уже сказал вам: Касс изменилась.