Список войны

Мустафа остриём финки вывернул из банки кусок мяса, задумчиво отправил его в рот – тушёнка была вкусной, явно из запасов Верховного главнокомандующего. Хотя и не американская, своя, – народ-то обычно хвалит американскую, по поводу своей скромно молчит. Наверное, американцы знают какие-то особые секреты приготовления, тушёночка у них действительно получается душистая, тает во рту, наша же бывает более жёсткая, с жилами, но тоже ничего. А эта оказалась более чем ничего. Мустафа неожиданно вспомнил зону, лагерь, в котором сидел… Есть там хотелось каждый день, жутко хотелось есть, до воя, и если зекам попадались жилы не только варёные, но и сырые, они им радовались очень. Жилы в супе, например, были гораздо вкуснее пустой баланды. Вздохнув, Мустафа подцепил ножом новый кусок мяса и отправил в рот.

Разжевав его, привычно подогнал пленника:

– Хавай!

Немец расправился со своей банкой быстрее Мустафы, глянул на разведчика исподлобья, сощурил глаза, в зрачках у него зажглись вопросительные свечки, – зажглись и тут же погасли, – Мустафа в ответ отрицательно качнул головой:

– Добавки не будет!

Немец заглянул в банку, проверил, не осталось ли там чего, лицо у него жалобно вытянулось, Мустафа достал из «сидора» флягу с водой, отвинтил пробку и плеснул немного немцу в опустевшую банку:

– Запей жратву!

Пленник благодарно закивал:

– Данке шен! Данке шен!

– Хватит данкать! – Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. – Пей и – пошмурыгали дальше.

Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок – сработала зековская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё – по лесу побежит пал. А пожар в лесу – страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь – человека.

Зеков, допустивших пожар в лесной зоне, обычно убивали. Если не вертухаи, то свои.

– Шнель! – скомандовал Мустафа пленному. Тот покорно поднялся с земли. Мустафа проверил, как лежит в «сидоре» трофейный портфель, затянул бечёвкой горловину мешка. Ткнул перед собой стволом автомата, указывая дорогу. Дорога лежала на восток. – Шнель!

А небо ночное на востоке, сделалось светлее – немцы освещали свой край обороны, будто ночь превращали в день, ракет не жалели, – стрельба сделалась чаще: работали и автоматы и пулемёты, воздух трепетал нехорошо, содрогалась и земля… При такой стрельбе одолевать линию фронта непросто. А одолевать надо было…

Стрельба стихла к четырём часам ночи, примерно так – Мустафа время точно не засёк, но не это было главное – можно было потихоньку ползти к своим.

Для перехода Горшков отвёл Мустафе небольшой коридор на стыке двух немецких частей, проверенный разведчиками стрелкового полка, занимавшего позиции перед артиллеристами, снабдил паролем, который ему дал командир батальона, в чьё расположение Мустафа должен был попасть на обратном пути – словом, обеспечил по первому разряду, только выполняй задачу, старайся…

И Мустафа старался. Теперь важно не подвести старшего лейтенанта, благополучно перекатиться на свою сторону, и немца также благополучно дотащить.

Пленный вёл себя покладисто, тихо, словно бы смирился со своей судьбой, даже похудел за несколько часов. На всякий случай Мустафа пригрозил ему:

– Ты не вздумай у меня, – привычно хлопнул по стволу ППШ, – ежели что – дырок наделаю сто-олько…

– Я, я, я, – забормотал немец понимающе, он даже голос не поднимал, шептал – понимал, значит, всё… Понимал и боялся.

Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.

– Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!

– Я, я, – вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: – Зар-раза!

Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, – возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.

Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный – понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут – заметят шевеление и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.

Иссиня-белый, резкий луч прожектора проскользил над их головами и двинулся дальше: люди, находившиеся по обе стороны передовой, не спали.

Линию фронта удалось пересечь благополучно – сделали это в то самое время, которое можно назвать «между волком и собакой», когда совершенно ничего не видно, всё расплывается: ночь ещё не отступила, не уползла в глухие, покалеченные снарядами распадки, полные поваленных деревьев, а утро не подошло, воздух сделался слепым – в пятнадцати шагах ничего не видно.

Да и народ, бодро полосующий свинцовыми очередями пространство, к этой поре скис – солдатские головы сделались тяжёлыми, руки одеревянели, тела подмяла усталость, в общем, фронт поспокойнел. Затягивать дальше было нельзя, и Мустафа ткнул рукой в сторону неровно подбритой осколками травы:

– Шнель!