Список войны

Газета «Правда» – а из центральных газет получали только «Правду», – приносила в Никитовку разные вести. Все затихали, когда Шурик читал бабам и старикам заметки о делах на фронте, лица становились вытянутыми, напряжёнными.

– Неплохо было бы, если б нам американ подсобил, – вздыхал дед Петро, вытирая нос концом шарфа-самовяза. – Пора господам хорошим в драку вступить.

– Отправь, дед, письмо наркому иностранных дел, пусть он прикажет американцам. Вот тогда сообща и повоюем, – не выдерживая, ехидничал Юрка Чердаков.

– Молчи, кашеед, – прикрикивал на него дед Петро, напускал на себя строгость, вскидывался гордо словно кочет. – В общем, и без американа бьём Гитлера и в хвост, и в гриву. За чупрынь его дёргаем, усы дерём.

– Бить-то бьём, а конца войне не видно. Дед Петро прав – американец должен в войну встрять, – Клава Овчинникова одёрнула на коленях юбку, поймав скользящий взгляд Юрки Чердакова.

– Всё, пора за работу! – Шурик вставал первым. – Подъём!

– Три тыловых «гэ» наживать, – хмыкал Юрка, – горб, грыжу и геморрой.

– У кого «гэ», а у кого… – голос Шурика терял звонкую ломкость, делался жёстким, будто Шурик сутки на ветру провёл: он умолк потому, что уловил растерянный, казалось бы, совсем беспомощный взгляд Сенечки Зелёного, устремлённый куда-то за спины говоривших, и неожиданно сгорбился от чего-то тоскливого, непонятного, наполовину пустого…

Все за зиму, несмотря на худые харчи, все же окрепли, поздоровели: Чердаков, например, совсем в мужика превратился, с таким уже опасно связываться, сам Шурик хоть и не прибавил в силе, но тоже чуть подрос, голос – вона! – хриплым, взрослым сделался, а вот Сенечка Зелёный каким был, таким и остался – хлипкий, щуплый, квелый словно огурец недоросток. А тут ещё весть с фронта пришла, совсем пригнула Сенечку к земле – погиб его близкий родственник, председатель колхоза Зеленин. Хоть дядя никогда и не баловал племянника, мужиком он был довольно суровым и скупым и слова ласковые, подбадривающие обычно держал в загашнике, редко кого ими одаривал, а всё же оказалось – занимал он в Сенечкином мире, в душе его, прочное, чувствительное место.

Сенечкины глаза вдруг расширились, в них вспыхнуло что-то радостное и одновременно тревожное, – Шурик не сразу понял, в чём дело.

– Во, ещё одна подсобница по каше с маслом объявилась, – хохотнул дед Петро, – спецьялистка пироги с мясом лопать.

– Молчи уж! – прикрикнула на него Клава Овчинникова.

Оглянувшись, Шурик увидел стоящую в дверях конторы Татьяну Глазачеву.

– Ну чего?.. Отпустили? – кинулась к ней Клава Овчинникова. – Почему так долго держали?

– Почему, почему? – дед Петро обернул самовязом горло, поднялся. – По кочану да по кочерыжке. НКВД – это не тёща.

Татьяна, сощурившись, пробила деда Петра злым взглядом насквозь, но сказать ничего не сказала.

– Председатель, можно тебя на минуту? – раздался тонкий, дребезжащий голос, когда все уже разошлись. Шурика звал почтарь Козырев. – Разговор у меня короткий, хотя и с глазу на глаз.

Вид у почтаря, вопреки обыкновению, был невесёлым, каким-то линялым. В руке он держал вырванный из ученической тетрадки лист, исчерченный косыми линейками. Шурик подумал невольно, что тетрадка-то – из довоенных запасов почтаря, такие ныне в магазине не продают, скоро школьники вообще на газетах писать будут.

– Вот тебе моя письменная бумага, – почтарь Козырев протянул Шурику тетрадочный лист, – а вон тебе моё имущество, – он повёл головою в сторону стоявшей за окном таратайки, на которой ездил в район за почтой, – принимай дела и назначай на моё место другого человека. А я – во как наелся, во! – почтарь попилил ребром ладони по горлу. – Хватит. Нахлебался.

– Что случилось? – хмуро спросил Шурик.

– Не могу я в деревню похоронки возить… Понимаешь, председатель, не могу. Глянь! – он засунул руку в карман, достал несколько служебных конвертов желтоватого, деревянного какого-то цвета. Все конверты были одинаковыми, словно их отправил один писарь из одной воинской части. – Опять пришли, проклятые. Извещения об этом… об гибели, целых четыре штуки. Словом, не могу я. Сил больше нет. Ослобоняй от должности, председатель.

– Ты же не мне, а конторе связи подчиняешься. Причём тут я? – Шурик, вытянув голову, пытался разобрать, кому же адресованы похоронки.

– Я поперед всего деревне подчиняюсь, а потом уж конторе. Кого деревня на этот пост выделит, того контора связи и утвердит. Чего глядишь? Похоронки как похоронки… Вроде бы и ничего особого, а столько слёз. Тьфу, чёрт! – Козырев поднёс конверты к лицу Шурика. – Вот! У Сеньки Зелёного отец погиб.

Шурик почувствовал, что у него невольно задрожала щека: ох, как кучно бьёт смерть. Давно ли у Сенечки дядя был убит, теперь вот отец, тихий и неприметный мужик, всю жизнь проработавший в колхозе кладовщиком.

– А-а-а, – с горьким торжеством протянул Козырев, – вишь, портрет у тебя сразу вытянулся. А мне каждый раз приходится такие лица видеть. Потому я не могу работать. В поле лучше буду навоз возить. Ослобоняй от должности!