Список войны (сборник)

«Здесь» – значит, председатель находится в правлении. Секретарь райкома понимающе кивнул и, стараясь не мешать сердитому школяру, заглянул в одну комнату, где пахло кожей и конским потом – там были сложены недавно починенные дедом Овчинниковым хомуты, заглянул в другую комнату, что была поуютнее и посветлее – тут располагались «дебеты-кредиты», колхозная бухгалтерия – тоже пусто. Вернулся к школяру.

– Так где, говоришь, находится председатель? – снова спросил секретарь, пряча улыбку.

– Здесь, – по-прежнему тихо проговорил Шурик.

Тут словно бы что-то кольнуло секретаря, он понял, в чём дело, подошёл к пареньку и, чувствуя какое-то тёплое жжение во всём теле, будто выпил неразведенного спирта, спросил виноватым, внезапно осипшим от жжения голосом:

– Извини, а твоя фамилия случайно не Ермаков?

– Случайно Ермаков, – жёстко ответил Шурик, которого задел за живое тон пришельца. Но вот какое дело – едва он уловил виноватые нотки в голосе секретаря райкома, как жесткость, суровая напряжённость, в которой Шурик находился, сразу же начала таять, сползать с него, как сползает шкурка с ужа во время линьки. Вот что значит отходчивый характер. Точно также быстро проходила обида на брата Вениамина, на Юрку Чердакова, на взрослых, с которыми он спорил и в ответ получал матерщину. Обижался он только в первые минуты, потом же обида проходила.

Секретарь райкома сел на скамейку, стоявшую рядом с Шуриковым столом, помолчал немного в раздумьи. Лицо у него было усталым, запавшим в щёках, с нелёгкими ломкими складками, сползающими от крыльёв носа к подбородку. Повязка в ложбине, где сходились лобная и скуловая кости, оттопырилась, и в прогале была видна пустая глазница. Шурик как увидел её, так невольно содрогнулся – вдруг страшно стало. Почувствовав взгляд, секретарь райкома поправил пальцами повязку на глазу, потом положил локти на колени, свесил вниз тяжёлые руки.

– Прости меня, пожалуйста, – сказал он. Шурик понял, за что секретарь райкома просит прощения. Примирительно кивнул в ответ. Помолчав немного, секретарь вздохнул: – И не обижайся, что я тебя на «ты» зову, ведь ты мне сын по возрасту, да и потом война крепко старит людей, поэтому добавь мне ещё десяток лет – вот и получится, что я тебе, возможно, уже и в деды гожусь.

– Я не обижаюсь, – Шурик отложил книгу в сторону.

– Скажи мне одну вещь, – секретарь райкома поднял голову, внимательно посмотрел на Шурика, как бы оценивая его заново, прикидывая, на что способен этот малолетний председатель в будущем, – только без утайки скажи: как тебе удалось вырастить хороший хлеб и выйти на первое место? Что за арифметика с алгеброй у тебя тут, а?

Умолк. В ожидании повернул свои тяжёлые руки ладонями вверх, уставился на них единственным глазом, ломкая складка у крыла носа дрогнула.

– Очень просто, – Шурик выдвинул ящик стола, доставшегося ему в наследство от председателя Зеленина. Только Зеленин сидел в отдельной комнате – той, где сейчас хомуты находятся, Шурик же там сидеть посчитал неудобным, пересел в общую комнату, где колхозники обычно на своё вече собираются, стол зеленинский тоже перетащил сюда. Из ящика достал длинноусый ржаной колос, вышелушил из него одно зерно. – Всё тут просто, как в таблице умножения. Я беру одно зерно, вот это, – сажаю его в землю. С него получаю десять, – вышелушив из колоса ещё несколько зёрен, Шурик сгрёб их все вместе, потом, отделив от кучки две ржинки, отодвинул их в сторону. – Восемь зёрен из десяти я отправляю на фронт, – он накрыл кучку ладонью. – Одно зерно, – Шурик осторожно взял маленькое ядрышко худыми, испачканными чернилами пальцами, – я оставляю, чтобы снова бросить в землю. Это, так сказать, семенной фонд. Ещё одно зерно, последнее, – он подцепил пальцами оставшуюся ржинку, подержал её, – я должен отдать тем людям, которые этот хлеб вырастили. Чтобы они зиму смогли одолеть, не околели от голода. И чтобы хлеб вырастили по новому разу, вот и всё, никаких других секретов нет.

Шурик замолчал.

Секретарь райкома тоже молчал. Он сидел, не шевелясь, низко нагнув голову, рассматривал единственным глазом свои руки, сучки, щели на неровном, когда-то крашенном казённой коричневой краской полу, но за прошедшие годы износившимся, облезшим во многих местах, с белёсыми пятнами потёртостей.

Кадык на шее этого немолодого человека нервно ездил вверх-вниз. Шурик ждал, что же скажет секретарь райкома. А тот не мог говорить – у него щемило сердце от услышанного, от примитивной, хватающей за горло мальчишеской арифметики, гулко билась кровь в висках, и в пустой завязанной глазнице собрались слёзы, которые жгли до боли и холодного озноба.

– Возраст у тебя какой? Призывной или нет ещё? – наконец, справившись с собой, спросил секретарь.

– Призывной.

– На фронт, значит? Не отпущу, – секретарь райкома с силой ударил рукою по колену. – Мне кадры нужны. Бронь получишь в военкомате. Ясно?