Список войны

Голова у унтера надломилась, подрезанная под корешок, из-под подбородка потекла струя крови: унтер умер, даже не проснувшись.

Поодиночке немцы не ходят — не принято, — где-то недалеко должен быть напарник убитого, его следовало отыскать. Горшков коротко, тихо, будто лесная птица, свистнул. Мустафа оглянулся с вопросительным видом: чего?

Старший лейтенант показал ему два пальца: осторожнее, где-то здесь должен быть второй фриц. Мустафа понимающе наклонил голову.

Вторая схоронка была оборудована на левом склоне сопочки, с которого просматривалась длинная тёмная лощина, и в самом конце её была видна просёлочная дорога, небольшая часть — по дороге этой подвозили боеприпасы.

На клок дороги и была нацелена труба с хорошо сокращающим расстояние тубусом; в схоронке также сидел унтер с эсесовскими знаками-молниями в петлицах, рассматривал в тубус быстро темнеющее пространство, щурил судачьи глаза и что-то заносил себе в блокнот. На второго наблюдателя навалился Горшков — была его очередь.

Эсесовец оказался жилистым, вырвался и заорал так, что крик его услышали и в немецких, и в наших окопах, Горшков приподнялся и что было силы ударил немца кулаком, будто молотом, по темени. У эсесовца разом перехватило дыхание, язык осклизлым лягушонком нырнул в глотку, подбородком фриц громко стукнулся о земляной накат схоронки.

— Я его счас, товарищ старший лейтенант, одну секундочку, — деловито произнёс Мустафа, извлёк из кармана моток верёвки, быстро и ловко перепеленал эсесовцу руки. — Ежели понадобится, то и хавальник ему кляпом заткнём, кричать больше не будет.

Горшков подумал, что неплохо бы позвать подкрепление — вдруг на выручку эсесовца припрутся какие-нибудь дурные фрицы? А с другой стороны, пока это подкрепление дозовёшься, немцы могут уже несколько раз прийти сюда.

Старший лейтенант огляделся. От схоронки эсесовца в сторону уходил хорошо утоптанный, углублённый лаз, Горшков молча глянул на Мустафу и показал подбородком на этот боковой ход, ординарец без всяких слов понял, что надо делать, беззвучно ввинтился в лаз и его с головой накрыл кустарник.

Через минуту возвратился и объявил мрачно, с косой улыбкой:

— Сортир!

— Тьфу! — не выдержав, сплюнул старший лейтенант. — Небось и катушка жопной бумаги висит на каком-нибудь сучке.

Мустафа юмор не принял, ответил с прежней мрачной улыбкой:

— Не видел!

Старший лейтенант потряс эсесовца за плечо:

— Эй, приятель! Хватит слюни пускать. Подъём!

Эсесовец даже не шелохнулся, лежал, всадив голову в земляной бруствер и выгнув её в сторону. Из открытого рта вытекала длинная тягучая струйка розовой слюны.

— А вы случайно не убили его, товарищ старший лейтенант? — шёпотом спросил Мустафа.

— Не убил. Фриц находится в отключке, — тон Горшкова был спокоен — старший лейтенант знал силу своего удара, знал и то, какие могут быть последствия после тарана хлипкой немецкой черепушки тяжёлым кулаком.

— Будто барынька из помещичьей семьи, — Мустафа не выдержал, засмеялся, — в отключку впал… В туалет небось ходит с пипифаксом, специально присланным из Берлина. Не то, что мы. Мы привыкли подтираться лопухами.

Старший лейтенант вместо ответа прохмыкал себе что-то под нос.

— Только из-за одного этого, товарищ командир, они проиграют нам войну.

— Ладно, стратег, — Горшков вновь тряхнул эсесовца, тот тряпично мотнул головой. А чего, собственно, с этим фрицем чикаться? Ведь подвигов у него, наверное, больше, чем достаточно — небось вволю поиграл автоматом на беду нашим мужикам, отправить бы его прямиком на небо. Но нельзя — вдруг от него польза какая-нибудь может быть? Тьфу! — Вставай, гитлерёныш.

«Гитлерёныш» продолжал пребывать в отключке, нижняя челюсть у него отвалилась, повисла и, когда Горшков тряхнул его снова, она железно клацнула — будто сработал капкан.

Сопочка эта, облюбованная и обустроенная фрицами, вполне подходила для наблюдательного пункта: немецкая сторона была видна отсюда нисколько не хуже нашей.

Неожиданно в выси, над людьми, в воздухе послышался тихий шорох, будто неспешно посыпался песок, вытекающий из невидимой дыры, и Горшков с удивлением обнаружил: пошёл дождь. Мелкий, рождающий на зубах оскомину, в котором и промокнуть вроде бы трудно, но именно в такой дождь люди промокают до нитки — хоть выжимай. Горшков выругался, хотел было опять тряхнуть немца, но тот, почувствовав холодный, просаживающий до костей — хуже пронзительного северного ветра, — дождь, очнулся сам, зашевелился, приподнял голову, вяло потряс ею.

— Так-то лучше, — удовлетворённо пробормотал Мустафа, схватил эсесовца за воротник куцего кителька, проверил на крепость, и поволок немца вниз.

Старший лейтенант, пригибаясь, стукая себя коленками в грудь, двинулся следом.

У Горшкова радость — из госпиталя вернулся старый опытный разведчик Дульнев. За седые виски, морщинистое лицо и умение находить ответ на любой вопрос его в разведке звали «дядей». Уважительно. Дядя Слава и только так. Даже старшина Охворостов признавал верховенство дяди Славы в разведгруппе и, ежели что случалось, уступал ему — поднимал руки и, улыбаясь, отходил в сторону.