Спляшем, Бетси, спляшем!

— Пожалуйста, позволь мне провести с тобой одну ночь, на прощание, — и быстро добавил, — Если бы ты не уезжала так далеко, и я мог бы видеть тебя — я бы не просил.

У меня темнеет в глазах от страдальческих ноток, которые прорываются у него в голосе, горло сдавливает и я просто киваю головой. Мы идем к Невскому.

— У меня дома нечего есть, — вспоминаю вдруг, словно он напросился на ужин.

Мы заходим в кафетерий «Европейской», берем бутерброды и пирожные, садимся в автобус и едем ко мне в Гавань. Мы молчим. Я не удивлена Колиной просьбой. Я поняла вдруг, что все эти годы закрывала глаза на очевидную истину, на которую намекала сестра, о которой мне кричала Светлана, но я предпочитала находиться в блаженном неведении, твердя всем о братской любви и детской привязанности. И самого близкого и дорогого человека я мучила все эти годы в святой уверенности, что он счастлив наблюдать мои любовные удачи или помогать в неурядицах. Собственная жестокость, пусть и невольная, ужасает меня. Если бы он сейчас сказал — не уезжай, выходи за меня замуж, или просто приди ко мне и живи любовницей — я тут же согласилась бы, но я знала, что он ни за что не скажет так, потому что страдать будут два человека, жена и сын, а он предпочитал страдать сам. И он знал, что я не страдаю. Я страдаю от множества других, выдуманных и истинных причин, но я не страдаю оттого, что уезжаю от него на край света и, наверное, навсегда! Это повергает меня в такое отчаяние, что мне хочется плакать и кричать, колотя руками по спинке сидения. Я судорожно вздыхаю, сжав руки.

— Бетси, что с тобой?

— Ничего, — шепчу я, — Прости меня.

Мы выходим из автобуса. Постояв на остановке, идем к дому, замедляя шаги, словно боимся дойти до квартиры и в ней — до постели. Мне кажется, Коля уже жалеет о своей просьбе… Войдя домой, я сразу отправляюсь на кухню, ставлю чайник, варю кофе и зову Колю. Мы рассеянно жуем бутерброды, я оживляюсь только когда начинаю есть эклеры, которые очень люблю. Коля знает об этом и раньше всегда поддразнивал, теперь же просто смотрит на меня, но не выдерживает, когда я, впившись в эклер зубами, пачкаю сахарной пудрой половину лица и фыркаю. Он, улыбаясь, стирает сахар вокруг рта, потом режет остаток эклера на кусочки и по одному подает мне. Я беру их губами, и это немного разряжает обстановку. Следующее пирожное мы съедаем пополам и он целует меня, слизывая остатки сахарной пудры.

— Ах, какая ты сладкая, Бетси.

— Не может быть! Значит, это только для тебя.

Я иду постелить постель и, проходя в ванную, вижу его с сигаретой у окна.

— Я никогда не видела тебя курящим.

— Значит, пришла пора. Мне уже тридцать.

Я стою под струями воды, глотая подступающие к горлу слезы. Мне кажется, что мою душу режут на кусочки.

— Мне можно войти? — доносится из-за двери.

— Входи. Тебе все теперь можно.

Коля берет из моих рук мочалку и моет меня, осторожно намыливая. Я, стоя в ванне, стала выше и мое лицо прямо напротив его глаз, но он не смотрит мне в глаза, сосредоточенно и бережно проводя мочалкой по моему телу. Получается это у него совсем не сексуально. Я вспоминаю, как отец мыл меня так, когда я была совсем маленькой и стояла перед ним в большом тазу на табуретке. Потом Коля надевает на меня махровый халат и помогает выйти из ванны. Когда мы подходим к постели, он укладывает меня, заботливо укрывает, вешает халат аккуратно на спинку стула и, сев на край, смотрит на меня. Я ошеломлена этим больше, чем если бы он напился и грубо повалил в кровать. В комнате полумрак, из-за задернутых штор льется свет белой ночи.

— Не смотри на меня так! — прошу я жалобно, — Иди ко мне.

Он еще какое-то время неподвижен, потом машинально начинает раздеваться и ложится рядом. Я, прильнув к нему, всматриваюсь в застывшее лицо.

— Коко, что с тобой? Обними меня.

Коля так крепко прижимает меня к себе, что у меня перехватывает дыхание.

— Прости, — опомнившись, говорит он, — Я сделал тебе больно.

— Ну, что ты, разве ты можешь причинить мне боль!

Коля начинает нежно гладить и целовать мое тело, слышно только его взволнованное дыхание и мои вздохи, похожие на всхлипы. Ах, я уже и забыла, как прекрасно быть в его руках. Я вздрагиваю, когда его губы касаются кожи, в голове начинает стучать кровь, я уже ничего не соображаю, крепко держа его за плечи и притягивая к себе. Вдруг он говорит отчаянным голосом:

— Лиза, я не могу! Я так безумно тебя люблю — и не могу… Господи, я мечтал об этом все эти годы, когда ты была с другими, а я — я тоже изменял тебе каждый день…

Я ошеломлена этим не меньше его, и совсем не потому, что надеялась на большее. Его боль пронзает мое сердце и заставляет сделать что-нибудь, чтобы утешить и облегчить страдание, которое я переживаю, как свое.

— Ну что ты, Коля, бог с ним. Не надо ничего. Просто держи меня в своих объятьях, — я уютно устраиваюсь в кольце его рук и ласково провожу пальцем по его губам, — Почему ты никогда не говорил, что любишь меня?

— Я не хотел, чтобы ты страдала еще и от этого. Ведь ты жалела бы меня?